Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник)

Когда вернулись, Талка смотрела на воду.

– Пойду я, – сказала, судорожно прикрыв рот ладошкой.

– Я те пойду! – пригрозил стародед. – Ждите меня здесь до завтра. Он знает где, – толкнул сердито Витька в бок. – Небось не осень, не замерзнете.

Старик растворился во тьме. Двое глубже вошли под мост. Звезды перестали быть видны.

На следующее утро приходил Макс из «Кемпинского», спрашивал про стародеда. Постоял, посмотрел на Талку, ушел.

Стародед Мелентьев не пришел ни на второй день, ни на третий…

Туч по ночам почти не было. Звезды продолжали сиять. Было безветренно и так тихо, что перед рассветом опять слышались голоса. Казалось, это бесплотные, но и вполне осязаемые души, взмывая над мостом легче, чем синенькое пламя над газпромовской зажигалкой, треща электрическими искрами и сбрасываемыми на ходу крыльями, идут-спешат к Лобному месту.

От движения невидимых душ потихоньку начинали двигаться и Талка с Витьком. Во время движений Талке чудилось: на нее лег железобетонный, арочный, длинный и широкий мост!

Потом стало казаться: уже настало лето, становится жарче и жарче. А тот мост, под которым они нашли приют, перестал существовать, исчез. Исчезли несущие конструкции – балки, фермы, подходные насыпи, исчезли сопряжения моста с берегами! Появился другой мост. «Живой», наплавной, сладкого телесного цвета.

Мост из сотен и тысяч свежетесаных округлых бревен-тел стал потихоньку вытягиваться между Замоскворечьем и Лобным местом!

Устав, они с Витьком тоже становились как те бревнышки: с хрустом вытягивали кругляши ног, выпуклости попок еще чуть выставляли вверх… Талке чудилось: тесно сжимаемые с боков, приплюснутые темечками к чужим стопам – при этом собственные свои стопы вжимающие в чужое темя – их тела начинают встраиваться в этот живой мост!

Живой, громадный, человеческий мост, вздрагивающий от страсти и боли, лег на воду – меж богатством и нищетой, между безвластием и властью!

Мост вздрагивал мелкой любовной дрожью, неравномерно дрожал от отвращения и непонимания, сотрясался крупными толчками горя, кратко и радостно гремел от неожиданно привалившего счастья!

Тело наплавного моста колыхалось непрерывно: по нему ехали старинные кареты и джипы, шли нелюди и люди. Однажды золоченая, с карлами на запятках карета съехала колесом в воду. Талка, из-под Витька, метнулась помогать. Опомнившись, раскрыла глаза, потом закрыла их вновь.

Но лучше б не закрывала!

Диковинная картина предстала перед ней. Карета съехала в воду уже не одним, а тремя колесами. К карете бежали люди. Десятки, может, сотни! Но бежали не вытаскивать, а вместе с пассажирами – с надеждой выглядывающими из приоткрывшихся дверец – сталкивать в воду.

Мост задрожал, как в лихорадке, карета полетела в воду. Талка в ужасе вжала лицо в подушку…

Лихорадочная дрожь моста передавалась им по-особому. От этой дрожи Талка и Витек начинали двигаться яростней, смелей. Долготерпеливая их любовь брызгалась круче, расширялась, росла!..

К утру верещание звезд кончалось, треск невидимых крыл умолкал. Но день от этого не становился хуже. Просто был не таким, как ночь.

Талка и Витек ждали стародеда до лета. Но стародед не пришел и летом: ни в начале его, ни в середине.

Они становились улыбчивей, молчаливей. Витек прямо из-под моста стал ездить на службу. Талка – с ним. Полиция и цыгане не тревожили. Денег (даже после тщательного перерасчета будущих расходов – ранней осенью собирались забрать ее сына, ехать в Подмосковье, «садиться на землю») пока хватало. Изредка перекидывались словами.

– Тепло тебе?

– Угу-у.

– Холода далеко еще?

– Ужасно далеко.

– Я думаю, в нынешнем году их совсем не будет.

– И выборов больше не будет?

– Когда новые выборы объявят, нам будет не до них…

– Как стародеду?

– Как ему.

Жирно и ломко над головами треснул мост. Что-то страшное наверху проскрежетало. Мост шатнулся и задрожал. Но уже не любовной сладкой дрожью – задрожал-застонал от непосильного бремени.

Талка и Витек разом вжали головы в плечи: танки, цыгане, выборы?

Эту рыбу – сладкую, пахнущую молодым арбузом корюшку – я поймал в Анадырском лимане, близ косы Русская Кошка, в 9 утра, в марте месяце, при слабой пурге, тридцатисемиградусном морозе и под выглянувшим на полчаса жгучим полярным солнцем.

Я бросил рыбу в снег, и она за несколько секунд превратилась в ледышку.

«Жизнь в заморозке? Жизнь как промежуток между холодом и еще большим холодом? Вся наша жизнь такая или только рыбья?..»

Мы ловили вдвоем: я и баянист Василек. Верней, ловил без передышки один Василек Петрович, – так звали его окружающие, – а я в основном ходил вокруг и смотрел, кто на что ловит и как.

Ловили на тихоокеанского бычка. Это такая нежно-розовая и страховидная рыба, с широченной пастью и остро оттопыренными, резучими жабрами. Я ходил, от меня отворачивались, негромко фыркали. Однако я продолжал между машин и кинутых на снег рюкзаков, между крашенных в желтое и зеленое стальных буров и закутанных по самые брови статуй, стоящих с удочками на льду лимана, сам не знаю что высматривать.

Так ничего и не высмотрев, стал тихо-мирно удивляться снежному простору. Но тут же почувствовал: арктический простор прямо-таки всасывает! Не восхищает, не пугает, – а, как громадная аэродинамическая труба, именно втягивает и всасывает.

Я уже знал: событий на Чукотке происходит немного, но каждое из них имеет особый привкус, совсем не такой, как в других местах.

Здесь простор навсегда поглотил время. Наверное, поэтому никто из окружающих времени особо и не замечал: ни люди, ни звери, ни птицы.

Зимних зверей, кроме росомахи, мелькнувшей во время поездки на мыс Дионисия, расположенный прямо над Беринговым заливом, увидеть, не довелось, а вот птицы небесные – те, конечно, замечены были.

По утрам в самом центре Анадыря с неразрушимых кирпичных четырехэтажек слетали крупные, страшноватые в полете во́роны.

Городской ворон летит, как падает: все время снижаясь, прижимаясь к земле. Да еще и подражает в полете стуку дверей, скрипу снега, лязгу снегоуборочных машин. Как-то я слышал: седой от старости ворон пытался подражать щелканью курков и звуку выстрелов. А другой, иссиня-черный, все хотел сымитировать человеческий, отдающий приказы, голос.

Но получалось у сине-черного плохо: хрипловато, сдавленно.

В о́ роны здесь предпочитали здания серьезные: краевую администрацию, милицию, прокуратуру. Там их было много. А вот на здании телецентра, где пришлось побывать не раз и не два, – не заметил ни одного.

Именно сухой треск взводимых курков все время и сопровождал историю, вычитанную мной в одной из конкурсных рукописей. Щелканье курков создавало для этой истории некую звуковую рамку, подобную звуковым раздвижным воротцам, через которые ходил я по мерзлому времени туда-сюда: то забегал вперед, то возвращался далеко назад.