Борис Евсеев - Офирский скворец (сборник)

Рукопись была слегка корявой, но правдивой, дышала неподдельной искренностью и скрытой, не выставляемой напоказ печалью. Диктовала эту историю своей внучке Анфиса Шарыпова, чьи предки жили здесь, на Чукотке, с незапамятных времен.

Говорить про всю рукопись не имеет смысла, да и неправильно это чужую рукопись воспроизводить в своей. Но один терзающий, не дающий покоя поворот той давней, конца сороковых годов истории, все-таки отмечу.

Было так: несколько чукчей, точнее, две дружившие между собой семьи, подняли бунт: позже его стали называть Березовским восстанием 1949 года.

Бунт поддержали соседи, знакомые и другие жители села Березово, расположенного на реке Великой.

Места эти – отдаленные и даже по северным меркам неприветливые. До села Старые Ваеги – больше семидесяти километров, до Анадыря – 275…

Бунтовали против несправедливого распределения охотничьих угодий, против утеснений со стороны чуточного, с ноготок царька, назначенного на голову добрых оленьих пастырей и принадлежавшего к другому, издавна нелюбимому чукотанцами северному народу. Ну и, конечно, против принуждения к колхозной жизни протестовали.

Словом, в этой истории было все то, к чему давно попривыкли, все было – по-советски. (Но, ясное дело, не только по-советски! А так, как это по отношению к гостеприимным и до горечи наивным северным народам часто случалось и в Канаде, и в Северо-Американских Штатах…)

Все, кроме одного: после провала Березовского восстания главы семейств, поднявшие бунт, застрелили всех своих домочадцев, включая детей, – а потом застрелились сами.

В это не сразу поверилось. Тут же пришли мысли о репрессивных органах, о фальсификации дела, о расстреле ни в чем не повинных детей.

Но, как удалось выяснить, ничего такого не было.

Я дважды и трижды переспросил у знающих людей:

– Детей расстреляли прибывшие войска?..

– Нет, родители, отцы их…

Стало не по себе. Вдруг почуялся во всем этом не скверный колхозный перегиб – северный вековой надлом! И еще почуялась странная, досадливая и в то же время – не знаю, уместно ли это слово, – утонченная, слегка капризная, очищенная от классовых и других «примесей» неприязнь к берущей в кольцо, опостылевшей жизни.

«Солнца им, что ли, недостает? – думал я. – Надлом этноса подкрался незаметно?»

Автор рукописи объяснить поступок глав двух семейств не могла, сосредоточилась на другом: на рассказах очевидцев, на веских деталях, иногда – на тягучих подробностях.

Не мог объяснить себе этого и я: ведь главам семейств грозило скорей всего поселение, а детям – тем не грозило ничего.

Притопывая ногами от холода, я как раз обо всем этом думал, как вдруг увидел скользящий по льду Анадырского лимана красный шар.

Шар двигался небыстро, но уверенно, при этом вокруг собственной оси не вращался: словно его прикрепили к доске.

Тут на квадратном «Хаммере» выехал на лед еще один рыбак, и я от красного шара взгляд оторвал.

В черной колымаге с мотором сидели двое. За рулем – женщина.

Однако первым из машины выбрался кряжистый мужичок: открыл багажник, выкинул на снег полутораметровый стальной бур. За буром вслед – широкую и высокую деревянную подставку.

Женщина осталась в машине, стала краситься-пудриться, а рыбак залез на подставку и начал полутораметровым буром проворачивать во льду лунку для ловли корюшки. Делал он это так серьезно, что я невольно залюбовался.

Вообще ловля корюшки вызывала здесь у всех сильное возбуждение, если не сказать лихорадку, как будто ловили стерлядь или волшебных золотых рыбок. Постепенно я и сам поддался общему возбуждению. И, несмотря на лютый холод, закидывал удочку снова и снова.

Корюшка как будто только моей лески и ждала. Одна, вторая, десятая, двадцатая! Изумрудно-золотистая, насквозь просвечивающая! Пахнущая зеленым, еще не вызревшим арбузом, – а для тех, кто не пробовал молодых арбузов – огурцом, она притягивала к себе, как ни одна другая рыба!

Я подносил корюшку к глазам и к носу, но цвет тут же пропадал, запах тоже, мороз брал свое.

Легкость добычи порождала хищнический, нездоровый азарт.

Да и корюшка словно умоляла рыбаков: ловите больше, ловите без конца! После вылова голова маленькой рыбки глядела ничуть не грустно, без оскала, даже с веселинкой. Не то что у тихоокеанского страшилища-бычка, которого и в руки брать не хотелось!

Вообще-то тихоокеанская зубастая корюшка и сама хищница, дай бог всякому. В мае здесь ее ловят больше чем надо и тогда сдают на муку.

Варварство, конечно. Но ведь и сама корюшка – искусный варвар! Она ловко и хищнически уничтожает – да что там! – поедом ест молодь тихоокеанского лосося: нерки, кеты, горбуши. Некоторые зовут здешнюю корюшку огуречником. Но, как объяснил знающий рыбак, огуречник – это японская малоротая корюшка. А та, которую мы ловили в Анадырском лимане, называется корюшкой зубастой тихоокеанской.

Ловили ее на маленькие блесны, собранные в ярусы по восемь-двенадцать блесен на каждом.

Я снова отложил удочку с пунцово-алой, хорошо различимой над снегами каплей поплавка.

Красный шар, между тем, приблизился.

Оказалась: это не шар, а маленькая, крепко и широко укутанная едва ли даже семилетняя девочка. Она была в красном комбинезончике, в светлом пуховом платке, поверх платка наброшен опять-таки красный капюшон. Комбинезончик перетянут по животу белым тонким поясом. За плечами у девочки виднелся увесистый бордовый рюкзак. Стало ясно: она самостоятельно пришла из города на рыбалку. А это почти пять километров, да еще в мороз!

Выбирая место для ловли, девочка остановилась. Тут ее и догнала мать: невысокая чукчанка, одетая в такой же новенький, пуховой, но только синий комбинезон, в руках она держала небольшой, меньше метра, стальной бур.

Я отвернулся, начал снова ловить.

Но через некоторое время любопытство пересилило. Бросив удочку, подошел поближе.

Мать со слезами в голосе о чем-то просила девочку. Та от матери отворачивалась. Рядом с ними в снегу лежали две рыбешки.

Я протянул девочке шоколадку, взятую, чтобы попить чаю в машине после рыбалки.

– Соко-а-атка, – сказала девочка.

– Это она привела меня сюда. Отец у нас… Ну, в общем, болеет. Раньше работал и тоже рыбачил. Она и просит: «Пойдем да пойдем на рыбалку, я научусь рыбу ловить, буду отца кормить корюшкой. Больно он корюшку любит…»

– Коюшка сладкий, скусный… – подтвердила девочка.

– Тебя как зовут?

– Катя. Но ей больше нравится – Кэня, Кэннэй. Это значит солнышко… А отца у нас Устин зовут, так она его Умкэй кличет. По-нашему – медведь. Причем медведь белый. У отца скоро день рождения. Она ему медвежий коготь подарить хочет. Говорит, полезный. Только Устин в коготь не верит. Как же! В университетах учился…