Наталия Терентьева - Страсти по Митрофану

– И вздыхать тут нечего. НЕЧЕГО!!! – неожиданно заорал Филипп.

– Да чтоб ты сдох!!! – ответила ему соседка сверху. – Я только что уснула… Вот сволочь какая, а!

– Видишь, сына, какие люди есть несдержанные. Не по фэн-шую живут. Не в ту сторону спит, наверно, ногами. Надо завтра к ней подняться, посмотреть, в какую сторону у нее кровать стоит. Высплюсь как следует да и поднимусь к ней, помочь надо человеку. А то нервы – ни к черту. Научу траву заваривать, спать будет, как убитая. Иди, сына, ложись. Спать-то тебе осталось… Всего ничего. На пять тебе будильник ставлю. И побегать во дворе успеешь, босым бегай – я тебе фото показывал человека, который босым бегал, и всё к нему в жизни пришло, и слава, и деньги, – и зарядку потом успеешь сделать, и мантры прочтешь, я там тебе оставил бумажку, списал сегодня в газете, – это молитвы такие… китайские… Еще рубашку себе погладишь. В восемь мать разбудишь, а то она сегодня опоздала на работу. И потише топай, а то я, если проснусь, потом плохо сплю, не высыпаюсь. Иди, поцелую на ночь.

Филипп поцеловал сына в висок, в голову.

– Голова у тебя, сына, что-то горячая. Постричься надо. Кровь слишком приливает к голове, волос много. От волос кровообращение нарушается. Когда седые волосы – то еще ничего, а когда темные, как у тебя… Кровотечение даже может быть из ушей, когда волос так много… И в кого ты такой цыганенок? Я на француза похож, мать наша – просто королева… степная… а ты – как цыганенок, но красивый, сволочонок… На меня в юности похож, только силы нет никакой пока… Я-то какой был конь, а ты вон у меня… нюня-разнюня… Ох, иди. А то разговоримся, до утра опять проговорим, в школе носом клевать будешь. Иди. Постой! Ты – шикарный, породистый самец, моя порода! Ты – гениальный виолончелист, перед тобой весь мир открыт, тебя ждет мировая сцена. Бабы тебе должны ноги мыть и воду с них пить, а не «ку-ку» писать, ясно? И ползти за тобой, в грязи, в лужах, ползти на брюхе, ты их ногами в лицо, а они – за тобой, куда угодно, лишь бы рядом. Морда вся в соплях, а она ползет за тобой, ползет… Ты меня понял?

– Понял, батя, – кивнул Митя и побыстрее проскользнул в свою комнату.

Странно, он ничего этого не ощущает. Ни красоты своей, ни гениальности… Конечно, он нравится девочкам и даже женщинам. Ведь не просто так Марина то и дело норовит прислониться к нему своей огромной, теплой грудью, подкармливает его французским шоколадом, еще пару учительниц весь этот год ему подмигивают, явно оценки завышают, любят поправить на нем пиджак, застегнуть пуговичку на рубашке или, наоборот, расстегнуть, посмеиваясь, ненароком погладить по выпуклой груди, взъерошить волосы… И девочки… Вон Тося как бегает, может быть, конечно, ей интересно, как он рассказывает про литературу и классическую музыку, ведь он очень хорошо умеет говорить, но она тоже любит взять его за руку, горячей потной ладошкой сжать ему пальцы, по ноге провести пальчиком, по шее… Не просто же это так! Он не дурачок, он книги читал, где подробно все описано – не по физиологии, этого хватает в учебниках биологии и в Интернете, а по психологии, это гораздо сложнее. Он и Куприна читал, и Мопассана, и, само собой, Набокова…

А с физиологией все и так понятно – два-три раза посмотришь видеозаписи чужого секса или японские порномультики, и как-то все становится неинтересно. Неужели вот так и у него будет? Так тупо, грязно, убого… Нет, у него все будет по-другому. Он пока не знает с кем. Иногда носятся картинки в голове, но он тут же их прогоняет. Не с Мариной Тимофеевной, нет. Это стыдно, хотя было бы проще всего, наверно. Ведь она все уже знает о жизни, все умеет…

Батя несколько раз пытался с ним об этом поговорить, но Митя сделал вид, что ему совсем неинтересно. Потому что он не хочет об этом говорить с батей. Почему, даже лучше не пытаться понять. Не хочет.

Вот, может быть, Тося бы подошла ему, если, конечно, она согласится. На самом деле он точно не знает, чего она от него хочет. Может быть, как все девочки, она его заманивает, а потом пожелает стать его девушкой. То есть он должен будет ходить с ней за руку, водить в кино, гулять в парке… Он совсем к этому не готов. Некоторые ребята из его класса обзавелись такими девушками, девчонки тут же ставят фотографии в обнимку на свои странички, чтобы рассказать всему миру о том, что парень пойман, парень больше не свободен!

Митя так не хочет. Даже с Элей, наверно. Хотя когда он начинает о ней думать, мысли путаются совсем. Он и не может толком сказать, чего он хочет. Как с Тосей?.. Нет, так далеко мысли у него не заходят. С Тосей он бы мог еще допустить, что у него получится, как у других ребят, хотя он просто не представляет, как и с чего начать. Вот как? Взять и подойти и… все само собой произойдет? Нет… От этих мыслей становится душно и неприятно. Отец говорит, что он – самец, но наверняка что-то другое имеет в виду…

А вот как быть с Элей? Когда ее нет, Митя особенно и не думает о ней. Но стоит ей пройти мимо него в школе, взглянуть на него своими совершенно волшебными глазами… Да, волшебными, другого слова у него нет. Как тогда можно объяснить, что от одного ее взгляда ему становится весело, горячо, ноги сами пускаются то в пляс, то в бег припрыжку, его начинает как будто нести какой-то неостановимый, бурный, радостный поток, слова льются сами собой, остроумные, громкие… Потом, конечно, ему очень стыдно. Но в тот момент, когда на него смотрит Эля, он растворяется, становится легким, невесомым, искрящимся, ему так хорошо, что вообще больше ничего не нужно, лишь бы стоять рядом с ней, бежать за ней, слышать ее голос, видеть струящиеся, отливающие золотом длинные волосы, желать прикоснуться к нежнейшей светлой коже и знать, что ему никогда – никогда! – не прикоснуться к ней, это как драгоценность в музее, исключительная, изумительная, сверкающая, на нее можно смотреть часами, рассматривать, наслаждаться, очень хотеть приобрести навсегда, отлично понимая, что это невозможно, потому что… невозможно.

Главное, не проболтаться отцу. Он привык рассказывать ему все. Но об Эле он, наверно, зря рассказал. Конечно, отец может его научить, как Мите с ней быть… Батя ведь всему его учит. И если бы не отец, Митя никогда бы не понял, что ему нужно заниматься виолончелью. Тянул музыкалку и тянул, еле-еле. И никто из преподавателей никогда не обращал внимания на Митю. Ходит мальчик, сдает худо-бедно экзамены на четверки, и ладно. А отец распознал в нем гения. И заставил заниматься. И когда Митя выйдет на главные концертные площадки мира, в зале будет сидеть отец и молча улыбаться. И тогда Митя позовет его на сцену, и все будут хлопать его отцу, и он получит все свои аплодисменты, которые недополучил, которые украл у него кто-то другой, менее талантливый, но более приспособленный к жизни, чем его тонкий, ранимый, легко взрывающийся отец. Митя страдает от него физически, но отец-то сам страдает за всех душой – и за него, и за мать, которой приходится за всех работать, тянуть всю семью. Отец – душа, сердце и мозг их маленькой дружной семьи. И, может быть, отец и прав. Никакая девушка ему сейчас не нужна. Ей просто нет места в Митиной жизни.