Наталия Терентьева - Страсти по Митрофану

Митя неохотно подошел к ним.

– Что ты сейчас показывал мне лицом? Что ты… – Эдмундас не нашел слова и показал, как Митя ухмылялся, передразнив его. – Твоя партнерша – талант. А ты – нет. Понимаешь? Ты плохо играешь.

Эля ахнула, а Митя стал наливаться краской, хотел уйти.

– Подожди! – Эдмундас силком задержал мальчика.

Тот не решился вырваться.

– Возможно, это не твой инструмент. Если ты любишь музыку, ты можешь стать теоретиком… Не знаю. Возможно, дирижером, если в состоянии охватить целое. Но ты не исполнитель! Не виолончелист. Ты – плохо – играешь, я ведь слышал вас на улице вчера, долго слушал.

– Я… – забормотал Митя. – У меня просто сейчас техника новая… У меня есть еще… Это все не то… Давайте я вам сыграю Моцарта… Это вообще не мой уровень… Я здесь только подыгрываю… Батя говорил…

– Да о чем ты! Какой уровень! Ее вот попроси чижик-пыжик спеть, она споет так, что все плакать от счастья будут. Давление у всех в норму придет, гемоглобин повысится. А ты – Моцарта… Ну, сыграй Моцарта, сыграй!

– Прямо здесь?

– Да, прямо здесь.

– Эдмундас, ваш кофе. – Девушка заглянула в гримерку с подносом, на котором дымился кофе и лежал скромный бутерброд.

– Спасибо, – кивнул ей профессор. – Играй, мальчик. Садись и играй. Докажи. Может быть, правда, ты не смог там открыться? Бывает, редко, конечно, что на большой сцене играть не могут, только в камерной обстановке… Но это же не гитара, не флейта, это – виолончель! Страстный инструмент, но весь в себе, в него надо вкладывать страсть, а он эту страсть поглощает, поглощает, накапливает и взрывает слушателя. Если, конечно, ты что-то вложил в него.

Эдмундас сел напротив Мити.

Митя дрожащими руками протер смычок, вытер ладони, лоб.

– Хозяин морей… – проговорил Митя.

– Это заметно! – усмехнулся Эдмундас.

– Произведение называется – «Хозяин морей»… – еще тише сказал Митя.

– Играй!

Эле было безумно жалко своего друга, она хотела сказать, что не нужно так издеваться над людьми, что Митя талантливый, что он ни в чем не виноват. Но увидела взгляд Эдмундаса – доброжелательный, внимательный, и ничего говорить не стала.

Митя начал играть. Он играл, как всегда – сдержанно, осторожно, как будто слушая что-то внутри себя – что-то печальное, даже угрюмое, небольшое, неяркое, безвыходное.

– Ну, ну!.. – подгонял его Эдмундас. – Та, та-та, та-ри-ра, и – вверх, и…! А! – Он махнул рукой. – Как вы говорите – что и требовалось подсказать.

– Доказать, – поправила его Эля.

– Да, доказать! Тебе не надо играть, понимаешь? Ты – вялый, никакой, у тебя руки не те, в тебе нет огня. У тебя виолончель в руках – мертвая! Мерт-ва-я! – по слогам повторил профессор.

– Вы не виолончелист, – упрямо проговорил Митя. – Вы же учите петь, а не играть.

Эдмундас засмеялся.

– Хорошо, мальчик. Твоя уверенность приятна. Но советую тебе не терять время зря. Лучше учись чему-то другому. Если есть слух, и сила воли, и любовь к музыке – иди в дирижеры, попытай себя. Хотя без огня… не знаю…

– Я буду виолончелистом, – опустив глаза, сказал Митя. – Я буду виолончелистом.

– Почему? – развел руками Эдмундас. – Ну почему? Зачем? Кто так сказал? Господь бог? Господь бог так не сказал, уверяю тебя!

Митя, не глядя на Элю и на профессора, убрал виолончель в футляр. Эля видела, что у него дрожат руки и губы.

– Спасибо, – сдержанно сказала она Эдмундасу.

Тот лишь покачал головой и, улыбаясь, сложил из пальцев сердечко.

– Понимаю. Вот тебе моя визитка, девочка, здесь электронный адрес и всякие мои контакты. Я бы с удовольствием тебя учил, если бы ты приехала сюда к нам, в Латвию.

– Я не буду учиться пению, – сказала Эля. – Я не хочу быть певицей.

– Да что вы, с ума, что ли, оба сошли! – с досадой воскликнул Эдмундас. – Как знаете! Жду тебя завтра на гала-концерте. Трансляция телевизионная будет на всю Прибалтику и Скандинавские страны, так что постарайся. Спроси иди, когда у тебя репетиция со звездой. Выучишь ведь песню за один день?

– Выучу, – вздохнула Эля.

– Я не буду завтра одна петь, Мить… – сказала Эля, когда они, переодевшись, вышли из зала и побрели по улице. – Ой, холодно как стало. Пошли куда-нибудь поужинаем?

– У тебя остались деньги? Или отец деньги прислал?

– Как он может мне прислать деньги? Да нет, осталось что-то. И у тебя же есть деньги.

– Я – это я. Я могу и поголодать. Тебя накормлю, если надо.

– Хорошо, – засмеялась Эля. – Накорми. Надо, я умираю, хочу есть.

– Ты будешь завтра одна петь, хорошо? А я сниму тебя из зала. – Митя, чуть помедлив, обнял девушку, уже довольно ловко. – У тебя такое плечо… Даже под курткой чувствуется…

– Какое?

Митя смущенно пожал плечами. Какое… Такое, что, когда чувствуешь в своей ладони это плечо, ничего больше не надо. Не сразу вспомнишь, как тебя зовут. Не обидно, что тебе только что сказали, что ты напрасно сидишь часами в своей маленькой комнатке и пилишь, пилишь смычком, глядя, как осень сменяет лето, а зима – осень… Не хочется есть, не хочется слышать долгие отцовы нотации и смешки…

Хочется прижать к себе эту нежную, хрупкую девочку, близко, крепко, и идти, идти, по длинной чужой улице, и дальше, туда, где она кончается, переходит в дорожку между сосен, потом в тропинку, потом выходит к холодному морю и тянется бесконечно по побережью. И лишь бы она была рядом… И чувствовать, как в нем рождается, крепнет то мужское, о котором он только догадывается пока, о котором думать и хочется, и рано, и стыдно, но не думать невозможно, о котором ни с кем не поговоришь, и не надо говорить, когда, оказывается, все ясно. Ясно – когда рядом она.

Митя вздрогнул, услышал звонок. Нет, он не готов. Он не может сейчас говорить с отцом. Врать не хочется, а правду сказать невозможно. Отец звонил долго. Перестал. Позвонил снова. И снова. Эля вопросительно посмотрела на Митю. Тот нахмурился. Отец еще раз позвонил, Митя кивнул, как будто отец мог сейчас его видеть, и ответил как можно веселее:

– Да, батя. Все классно. Ты видел трансляцию? Нет? Не нашел. Ясненько… У меня? Все здорово. Да… Оценки… – Он растерянно посмотрел на Элю. – Хорошие… Но… Я не знаю. Результатов еще нет. Да… И я тебя люблю. Она здесь, да. Потому что… Но я не могу… – Митя отошел в сторону.

– Что ты к ней прилип?! – закричал отец. – Что? Сыграл и – отошел! Что ты собираешься делать?

– Не знаю. Ужинать, наверно.

– Вот иди и пожри! Один! Ты обещал мне не терять себя и не терять своей свободы! Тебе это ничего не нужно! Ты не сможешь ничего добиться, если повесишь на себя эти цепи… Чувства – это цепи, понимаешь? Забирают женщины энергию, забирают! Вот ты доволен собой, как ты сегодня сыграл?

– Я – ну да…

– «Ну да» – это не ответ! Недоволен, я слышу! А знаешь, почему? Потому что она тебе мешала! Одному надо было выступать! Не подыгрывать ей, не отдавать все вообще, что у тебя есть!