Александр Проханов - Убийство городов

Рябинин возвращался на позицию и услышал за домами музыку и пение. Улица, выходившая к пшеничному полю, была перерыта траншеей. Бугрились белесые мешки с землей. Топорщились еще не расставленные противотанковые ежи. Лежали на бруствере гранатометы. И тут же собрались ополченцы и местные жители, которых музыка выманила из погребов и подвалов.

Ополченец с позывным «Артист» играл на аккордеоне. Повесив на плечо автомат, перебирал перламутровые клавиши, ловко давил кнопки, растворял малиновые меха.

Его длинное смуглое лицо окружала кудрявая бородка. Над крупным горбатым носом сходились густые брови. Из-под зеленой косынки на затылке выбивались длинные волосы. Он был в пятнистой форме, но вокруг шеи был обмотан розовый шелковый шарф, а из нагрудного кармана вместо гранаты выглядывал розовый щеголеватый платочек. На ногах были поношенные лакированные туфли, оставшиеся с тех времен, когда он, солист эстрады, выступал с концертами в домах культуры и сельских клубах. Он играл на аккордеоне, пел, открывая белые зубы, и на его лице было мечтательное томное выражение, которое так привлекает к себе немолодых одиноких женщин. Эти женщины, иные почти старухи, вышли на белый свет из своих убежищ, как на звук манка вылетают из чащи осторожные птицы.

Артист исполнял танго. Звуки, сладостные, как мед, струились в горячем воздухе. Пленяли слушателей, оглушенных и поникших среди артиллерийских налетов.

Здесь были ополченцы, отошедшие от амбразур или прервавшие дневной отдых, столь необходимый перед ночным дежурством. Жила страстно внимал, и было видно, как от наслаждения по его скулам пробегают сладкие судороги. Ромашка мечтательно качал головой, словно музыка несла его по чудесным волнам. Ополченцы, доставившие к переднему краю противотанковые ежи, бросили курить, бережно затоптали окурки. Стали похожи на прихожан с одухотворенными лицами.

Среди пожилых женщин в неряшливых кофтах, домашних фартуках, небрежно повязанных платков Рябинин заметил высокую статную обитательницу дома с каменной башенкой и затейливыми колонками. Она стояла, сложив руки на высокой груди. Голову ее украшала тугая коса, а лицо, белое, чистое, было неподвижно, словно из мрамора. Неподалеку стояла другая женщина, в васильковом платье, в котором прозрачно светилось молодое стройное тело. Рябинин сквозь шелковую ткань угадывал ее колени, бедра, живот.

– «Утомленное солнце тихо с морем прощалось, в этот час ты призналась, что нет любви». – Артист наклонял голову к великолепному, в перламутре и серебре, инструменту. Упивался его звучанием, своим пением, сладкой, как тягучий сироп, мелодией, которая переливалась из поколения в поколение, пробуждая в сердце сантиментальную нежность, любовную истому, воспоминание о невосполнимых мгновениях. Его слушали с обожанием. У старых женщин начинали розоветь лица. Они поправляли волосы, одергивали мятые кофты. У ополченцев на утомленных небритых лицах появлялось беззащитное выражение.

Рябинин вдруг вспомнил, как в детстве лежал в гамаке с соседской девочкой, и его нога касалась обнаженной девичьей ноги.

– «У меня есть сердце, а у сердца песня, а у песни тайна. Эта тайна ты!»

Молодой ополченец Завитуха, не снимая с плеча автомат, пригласил на танец худую, похожую на цаплю, продавщицу разгромленного магазина, которая привозила в батальон хлеб. Та сначала испуганно отшатнулась, а потом прижалась к Завитухе, и они танцевали, она – закрыв глаза и положив ему на плечо голову, а он – улыбаясь пьяной улыбкой, прижимая закопченную ладонь к ее худой спине.

– «Я возвращаю ваш портрет и о любви вас не молю. В моем письме упрека нет, я вас по-прежнему люблю».

Танцевали, пылили стоптанными бутсами и нечищеными туфлями. Старухи умилялись, подперев головы ладонями, смотрели на танцующих. Пшеничное поле, изрезанное танками, белело, и над ним летели стеклянные миражи.

Из проулка выскочил растрепанный бестолковый мужик в грязно-белой рубахе с шитым воротничком. Блаженно улыбался, открывал беззубые десны. Нелепо размахивал руками. Пустился в пляс. Отплясывал то ли кадриль, то ли гопак. Хлопал в ладоши, шлепал себя по бедрам и ягодицам.

Старушки закатывались в смехе:

– Палыч-то пол-литра горилки выпил, и полста лет с плеч сбросил!

Жила, какой-то развязанной, вихляющей походкой, с видом наглого ухажера, подошел к женщине с косой. Стал тянуть ее за руку в круг танцующих. Ее белое мраморное лицо испуганно дрогнуло. Она сбросила руку Жилы, покрытую синей татуировкой, и пошла прочь. Жила смотрел, как колышется ее сильное крупное тело, и рот его оскалился в злой веселой улыбке.

– «Встретились мы в баре ресторана, как мне знакомы твои черты». – Артист пропел слово «ресторан», как одессит, с рокочущим «р» и манерным «э». Он был великим певцом и артистом. Кумиром народа. Его музыка, его сладкий голос торжествовали над этой кромешной войной, над проклятыми самолетами, над жестокостью и неправдой. Его слушали обездоленные жители Петровки, слушали разрушенные хаты, посеченные осколками яблони, под которыми, без гробов, наспех были зарыты убитые при бомбежках.

Рябинин смотрел на женщину в васильковом платье, сквозь которое светилось и волновалось молодое пленительное тело. Шагнул к ней, увидев, как ярко обратились к нему ее радостные глаза.

Раздался крик:

– Танки!

Аккордеон прорыдал напоследок и смолк. Жители кинулись врассыпную, скрываясь в подвалах. Ополченцы бросились к амбразурам, похватали гранатометы. Рябинин видел, как исчезает в конце улицы васильковое платье.

Они сидели в траншее, глядя на белое пшеничное поле, по которому двигался танк. Он был далеко, окруженный солнечной пылью. Плотный темный сгусток, за которым летела прозрачная муть. Рябинин видел танк, тусклое сияние гранатомета в руках у Жилы, ополченцев, сжимавших автоматы и трубы гранатометов. Комбат Курок прижал к бровям бинокль, ловил далекий танк.

– Один идет, сука! – Жила нетерпеливо переступал в окопе, нацелив на танк острие гранаты. – А где другие «мусора»? А где бэтээры? А где пехота? Всадить ему под «самое не хочу»!

Танк приближался. Рябинину казалось, что он различает пыльные вихри вокруг гусениц, отливы металла на башне.

– Без команды не бить! – приказал Курок. – Дистанция выстрела – сто метров!

Рябинин ждал, что из танковой пушки полыхнет пламя, и окоп содрогнется от взрыва. Прижался к брустверу, чувствуя лбом летящий снаряд, его свист, налетающую смертоносную мощь.

Но выстрела не было. Танк приближался. Рябинин видел, как гусеницы мнут колосья. Пыль за танком казалась пышным солнечным сарафаном.

– Целить под башню! Жила, Ромашка, ваш танк! – Курок напялил на лысый череп стальную каску, отложил бинокль и взялся за автомат. Рябинин, подражая комбату, принял на мушку танк, не понимая, как остановит его автомат тяжкий брусок танка.