Александр Проханов - Убийство городов

Собака лизала Ромашке руки, а он говорил:

– Ее осколок кольнул. Вот такохонький, как крупа. Под сердцем встал, и она помирала. Сама приползла. Я осколок не вынимал, сам вышел. Я его оттуда выманивал, уговаривал, умаливал. «Осколок, осколок, давай выходи. Я тебя в земельку зарою. Тебе спокойней будет. Тебя за это Богородица любить станет». А как же, все с молитвой, все с помыслом. Богородица всех любит, и людей, и зверей, и птиц, и цветок, и этот осколочек махонький. Руки приставлю, начну молиться, и он помаленьку выходит.

Ромашка сложил чашей большие ладони, приблизил к собачьему боку, и собака от сладости закрыла глаза, блаженно замерла, облучаемая незримым теплом.

Из дома показались две женщины. Одна высокая, рыхлая, с распухшими ступнями и нечесаной седеющей головой. Другая сухонькая, шаткая, с немигающими беловатыми глазами, вцепилась в рукав первой женщины.

– Ромашка, мы слухаем, шо ты штой-то гутаришь. Может, ты нас кличешь?

– Подходите, подходите, барышни. Будем принимать водные процедуры. Сперва ты, Мария. Разувайся и в этот таз становись. Тут шалфей, лучок полевой и клевер. – Ромашка указал на таз с зеленоватым настоем. Женщина скинула стоптанные чеботы, осторожно ступила в таз, раскрыв для равновесия руки.

– Помогает, ой помогает, – говорила она, обращаясь к Рябинину. – Я ить три месяца плакала и днем и ночью. Как хату мою разбомбили и моего Ивана Трофимовича бомбой убило, все плачу. Иду, плачу. Ем, плачу. Сплю, плачу. Вся одёжа мокрая, все полотенца мокрые. Слезы текут, как снег тает. Думаю, помру от слез. Меня Ромашка к себе завел и в этот таз поставил. И плакать перестала. Вчера Иван Трофимович приснился. Такой хороший, такой молодой, когда мы с ним в Харькове познакомились. Говорит: «Все у меня хорошо. Я хату новую построил. Приезжай, жду тебя». И мне так легко. Должно, скоро помру, увидимся с Иваном Трофимовичем.

Она стояла в тазу и улыбалась. Ромашка зачерпнул из таза горсть настоя и полил ей на голову. Женщина стояла, травяная влага текла по лицу, и она улыбалась.

Вторая женщина, что слепо смотрела перед собой бледно-голубыми глазами, сказала:

– Ромашка, у меня опять в глазах темно. Вчера маленько видела, а сегодня погасло. Ты мне в глаза посвети. А то как я по хозяйству управляться буду? На все натыкаюсь, все бью.

Ромашка приблизился к ней. Сжал пальцы щепотью и поднес к ее глазам, словно держал две лампочки.

– Давай, повторяй за мной: «Богородица дева, ясное солнышко. Посвети на меня, чтобы я увидала твое девичье лицо и глазоньки мои посветлели. Чтобы внучку мою Катеньку увидала, когда она к бабушке своей из Ростова вернется».

Ромашка держал у ее глаз щепоти. Потом раскрыл ладони, то удалял, то приближал, словно черпал из воздуха свет и вливал ей в глаза. Вращал пальцы, словно ввинчивал ей в глазницы лампочки.

– Ну, как, видишь?

– Трошки вижу, ой, вижу! – воскликнула восторженно женщина и бросилась целовать Ромашке ладони. Тот не отнимал.

– Она не мне. Она Богородице руки целует.

Обе женщины, держась одна за другую, ушли со двора. Ходила хромая курица и клевала невидимые крошки. Грелась на солнце вислоухая собака, подставляя теплу раненый бок.

Ромашка говорил:

– Тут земли целебные. Тут в травах сила. Тут от земли сила идет. Эти места Богородица босиком исходила. Война кончится, я здесь санаторий открою. Буду людей лечить. И наших ополченцев, которые раненные. И укров, которых мы покалечили. Тут мы будем мириться.

Рябинин покинул хату целителя и пошел на край села, принимать пост.

С тех пор как он перешел в батальон «Аврора» и занял позицию у Петровки, здесь не было серьезных боев. Редкие перестрелки. Тревожащий огонь артиллерии. Попытки малых групп диверсантов просочиться в тыл ополченцев. Главные бои шли у соседей. Там украинцы рвались к стратегическому шоссе. Атаковали танками, бомбили самолетами.

Ноющий дребезжащий звон донесся с неба. Зловещий смычок теребил металлическую струну. Рябинин тоскливо прислушивался, вспоминая растерзанную взрывом землю, перевернутую самоходку, каталонца Аурелио, воздевшего руку в предсмертном приветствии, обрубки ног, красные, как горящие головни. Отыскал в небе серую стрелку штурмовика, который в вираже сверкнул на солнце. Ждал, когда издалека над полем прокатятся глухие разрывы.

– Мой батька в Днепропетровске на аэродроме служил диспетчером. – Молодой ополченец Завитуха из-под ладони смотрел в небо, стараясь разглядеть самолет. – Как началась мясорубка, он подал рапорт. «Не желаю участвовать в карательных операциях против народа». Его прессовали, довели до инфаркта. Лежит, болеет. Повидать бы его, смотаться в Днепропетровск. – Его серые глаза тоскливо смотрели на голубые холмы, за которыми ждал его больной и любимый отец.

– Ты поезжай к отцу, Завитуха, – хохотнул Жила. – Тебя через час отловят и за яйца повесят. Отцу напоказ. Они всех нас давно вычислили, и для каждого пуля готова. Если тикать отсюда, только в Россию. Сибирь всех спрячет.

По улице, пыля, прогремел грузовичок, остановился у опорного пункта. Из кузова соскочили два ополченца в черных комбинезонах и «балаклавах». Осторожно достали две длинные трубы и повесили их на ремнях на плечи.

– Где комбат? – спросил один, мерцая из прорезей «балаклавы» черными глазами.

Курок шел им навстречу. Поздоровались, отошли в сторону. Курок что-то им объяснял, указывая на поле, на редкую лесную посадку, на пустое знойное небо. Неся на плечах трубы, двое в «балаклавах» двинулись краем села, таясь в садах, туда, где начиналась чахлая лесопосадка. Грузовичок с водителем остался у опорного пункта.

– Ловцы самолетов, – сказал Жила. – Из этих херовин долбят по самолетам. Если бы у нас были такие, я бы наколотил, как ворон. А то что с этой пукалкой сделаешь? – Он презрительно перебросил из руки в руку поношенный автомат. Татуировка на голом плече заиграла голубыми драконами.

Рябинин сидел в прозрачной тени пирамидального тополя, глядя на стреляные автоматные гильзы, втоптанные в сухую землю. Летели над полем стеклянные миражи. Далекие холмы, казалось, плыли в слюдяном воздухе, как волшебные острова. Он вдруг подумал о женщине в васильковом платье, той, что вчера вышла из разрушенных хат, поломанных садов на звук аккордеона. Стояла, пьяно внимая сладостному пению Артиста. Ее шелковое платье было прозрачно на солнце. В нем светилось стройное тело. Ее голая рука была золотистой от загара. Зеленые глаза щурились, дрожали, смеялись, когда Рябинин шагнул к ней, приглашая на танец. Она была где-то рядом, среди проломанных стен и просевших крыш. А его московская подруга, которой он признался в любви, была страшно далеко. Отделена не только пространством – этим изрезанным танками полем, Саур Могилой, перевернутой гаубицей, сгоревшими у обочин боевыми машинами пехоты. Но и разорванным временем, которое совершило вдруг грозный вираж, чудовищный завиток. Подхватило его и понесло в другую небывалую жизнь. В непредсказанную судьбу, удаляя навсегда от московских компаний, литературных кружков, легкомысленных увлечений. Тот грозный и страшный опыт, который он приобрел, еще не был усвоен. Еще громоздился в нем, как те монументы с оторванными носами, выбитыми глазами, изуродованными телами. И хотелось, чтобы к этому чудовищному нагромождению прикоснулась волшебная сила, умерила боль, укротила ярость, смирила ненависть. Прикоснулась та загорелая женская рука, к которой он тянулся под сладкую музыку танго. И был остановлен истошным криком: «Танки!»