Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева

В восемь часов утра они стояли перед домом на Беговой, в котором жила ее мать, и прощались.

– Я сразу тебе напишу, как приеду.

– Да, да. Только сразу. Конечно.

– Я скоро вернусь.

– Да. Конечно. Вернешься. Иди, уже поздно.

– Ты мне обещаешь?

– Да. Я разведусь.

– Мы поженимся, правда?

– Конечно. Но ты опоздаешь, иди.

– Люблю тебя, слышишь?

– И я тебя. Очень. Ну, Гриша, иди.

– Ты что, гонишь меня?

– Но ты опоздаешь!

– А может быть, я и хочу опоздать?

Она прижалась лицом к его рукаву, и Фишбейн поцеловал ее волосы, пахнущие той травой, которая помнила их еще долго, и даже когда посторонние люди глубокой и сумрачной осенью шарили по этой траве и искали грибы, она – уже темная, мокрая, скудная – пыталась шепнуть этим людям, что знает, какая бывает любовь на земле.

Как же он забыл? Ведь Эвелин знала, когда они возвращаются, и собиралась встретить его в аэропорту вместе с Джонни. Как же он забыл, что в последнюю минуту продиктовал ей номер рейса и время, и она аккуратно записала это в свою крохотную книжечку маленьким карандашом, прикованным к этой книжечке золотистой цепочкой?

Самолет приземлился. Очень хорошенькая стюардесса с немного испуганной ярко-красной улыбкой на маленьком холодном лице стояла рядом с пилотом у открывшейся низкой и круглой двери, к которой была приставлена лестница.

– Thank you, gues, – сказал Фишбейн им обоим. – I wish you could take me back to Moscow! [1]

Они улыбнулись на милую шутку.

Его жена, тоненькая, в светло-серой шляпке, низко надвинутой на ее прозрачный высокий лоб, в сером платье с короткими рукавами, ставшая намного выше от каблуков своих очень дорогих туфель, держала за руку Джонни, на лице которого была свежая царапина и след от только что съеденного мороженого. Вслед за паническим желанием провалиться сквозь землю Фишбейн почувствовал смирение: они ждали его и нужно было собрать всего себя, растерзанного последними днями в Москве, прожитыми так далеко от этой женщины и этого ребенка, что им даже не было места не только что в совести, но даже в памяти. Эти несколько минут, пока он смотрел на них, заслоненный чужими спинами и затылками бестолково протискивающихся куда-то людей, решили все: он должен быть прежним, пока любовь к Еве не выльется в факты, которые больше не нужно скрывать. Тогда он все скажет. Тогда будет легче. Ему не пришло в голову, что это смирение не есть что-то новое, внезапно изобретенное только им, а есть результат того же спасительного механизма, той же щедрой мимикрии, следуя которой бабочка Limentis archippus приобретает все черты и окраску другой бабочки Danaus plexippus только потому, что Danaus plexippus имеет отвратительный вкус и не привлекает к себе прожорливых и хищных насекомых.

Он остановился, широко развел руки, и Джонни первым бросился к нему, так что Фишбейн выиграл несколько минут, подхватывая его и вскидывая на воздух, пока Эвелин не прижалась к его плечу ободком своей серой шляпки, словно, ни о чем не подозревая, хотела зачеркнуть этим плотным и твердым прикосновением тот невидимый след, который оставил на этом плече горячий и выпуклый лоб другой женщины.

Она вела машину, а он сидел сзади с Джонни, который болтал без умолку, почти не обращая на него внимания, а за окном вырастали небоскребы этого прекрасного и одновременно страшного города, в который его занесло из другого, прекрасного и тоже страшного города, с конями его, с его львами и сфинксами, с дворцами над медленной серой рекой, похожей своим тусклым северным цветом на северный цвет этой, здешней реки. Он гладил шелковистую коленку сына, а его жена, сбросившая серую шляпку и надевшая большие черные очки, вела машину и оживленным, доверчивым голосом расспрашивала его о Москве.

Дома Эвелин уложила Джонни спать, няню отпустили. Он делал вид, что еле держится на ногах от усталости и с трудом удерживает зевоту. На самом деле спать не хотелось нисколько. Несколько раз он поймал на себе голубые, слегка уже напряженные взгляды жены, и ответил на них торопливой и жалкой улыбкой. Целая вечность потребовалась июньскому дню, чтобы наконец угаснуть, и вечер еще долго, бесконечно долго замирал, словно великодушно оттягивал то время, когда Фишбейну нужно будет бодро подняться по лестнице на второй этаж, где были их спальни. Жена стояла перед зеркалом в черном кружевном белье и расчесывала свои легкие кудрявые волосы. Опять он поймал ее взгляд и опять улыбнулся испуганно. Но тут же пересилил себя, подошел к ней и уткнулся лицом в ее пушистый затылок. Нужно было что-то сказать или хотя бы обнять ее покрепче, но слова прилипли к небу, а руки почти омертвели. Она опустила щетку, и он, закрывший глаза внутри светлых волос, по-прежнему пахнущих летним шиповником, не успел заметить того испуганно-удивленного выражения, которое на секунду исказило ее лицо.

Потом она тихо сказала:

– Ты очень устал? Ну, ложись.

Он провел подбородком по ее шее, почувствовал кожу, нежнее, чем шелк, увидел колючее черное кружево ее небольшого изящного лифчика. В зеркале отражалась безукоризненно красивая молодая женщина, которая тоже хотела любить, и было легко сделать ей очень больно, сказав, что он больше не хочет ее, а хочет другую далекую женщину.

– Да нет, я не очень устал, – сказал он, почти ненавидя себя.

– Мы с Джонни скучали. Я много работала, куча уроков, хотя уже лето. Какие там женщины?

– Где «там»?

– Ну, в России, в Москве.

Он вздрогнул всем телом:

– Я как-то не помню. Они все смешались.

– Красивые, да? Я знаю, что русские – очень красивые.

– Но им далеко до тебя.

Она засмеялась:

– А ты докажи!

– Ну и докажу. – Он не двинулся с места.

Она бросила щетку на подзеркальник, обернулась к нему и обе свои бархатистые руки прижала к груди, словно перед молитвой. Он вдруг тяжело покраснел:

– Эвелин, ты хочешь о чем-то спросить меня, да?

– Нет, я не хочу. Нет, хочу! Послушай, а ты меня не разлюбил?

Раньше она не задавала ему таких вопросов. Зная ее сдержанный характер, можно было предположить, что эти слова сами вырвались, и она, не успев проконтролировать себя, уже жалеет об этом. Не отвечая, Фишбейн поднял ее на руки и осторожно положил на кровать. Потом очень тихо лег рядом. Она положила левую руку на его лоб и слегка погладила его. В этом жесте была она вся: с ее этой гордостью, сдавленной страстью, которую ей не хотелось показывать, с готовностью сразу свести нежность к шутке и даже насмешке в том случае, если он ей не ответит. Он притянул ее к себе, поцеловал и тут же почувствовал, что раздвоился. Его ощущение было физическим: внутри оказалось вдруг двое мужчин и каждый из них хотел сразу двух женщин. Сращенные в глубине его мозга, они вели тайные жизни, и мозг разрывался. Он чуть было не рассказал ей ту правду, которая и завершила бы все. От правды его слишком много зависело.