Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева

Сквозь пьяную муть он видел высокий зачес ее белокурых волос, сизую – в сумерках – голубизну глаз, круглый очерк выпуклого фарфорового лба, но ему уже не было жаль ее, потому что за Эвелин стояла правота и сила, за ним – только слабость и ложь. Тот шов от разрыва души пополам заныл, стал гноиться. Теперь уже не было двух половин: себя и себя. Остались обрывки, обломки, ошметки Григория, Герберта, Гриши Нарышкина, солдата в Корее, мальчишки в теплушке…

– Слушай, – с пьяным нажимом сказал он. – Вот ты говоришь «что с тобой»? А с вами, со всеми-то, что? Все в порядке? Ты знаешь, что я, например, воевал. Но Бог запрещает идти убивать. А ты полюбила меня. Что с тобой? Давай я сначала пойму, что с тобой? А я убивал, я стрелял там в людей! Ты, значит, со мной замаралась, а, милая?

Краем сознания он понимал, что это поведение, по меньшей мере, нелепо и не может вызвать у Эвелин ничего, кроме отвращения, но остановиться уже не мог.

– Какая же эта любовь, ну, скажи?! Ведь это же похоть, моя дорогая! Такая же похоть, как и у простых, неверующих, необразованных баб!

Она подошла к нему. Он пошатнулся.

– Ты, может быть, хочешь расстаться со мной? – сказала она совсем тихо. – Ступай.

– Куда?

– Я не знаю. Наверное, ты знаешь куда. Я не знаю.

Выскользнула из кабинета и плотно затворила за собой дверь. Фишбейн бросился на диван и закрыл лицо подушкой.

«Зачем это он рассказал мне про мельницу? Сергей этот… как его? А, Станиславович, – подумал он сквозь навалившийся сон. – Что мельница делает? Мелет? Да, мелет. А может быть, молит. Нет, молит священник. А этот сказал мне, что все пе-ре-ме-лется!»

Утреннее поведение жены поставило его в тупик. Она вела себя так, словно вчера вечером ничего не произошло. Завтракали втроем в столовой под мерное гудение огромного вентилятора. Надвигалась гроза, и солнце, только что розовое, светлое, меняло свой цвет на цвет йода. Деревья шумели подобно овациям, но жар не спадал, было влажно и душно.

– Ты в библиотеку сегодня? – спросила она. – Мы с Джонни поедем купаться на остров.

– Я к вечеру должен закончить главу.

– До вечера, Герберт.

Фишбейн сгреб Джонни в охапку и поднял его так, что его глаза оказались на одном уровне с глазами сына, и от влажного, прозрачно-синего, как у Эвелин, блеска этих круглых детских глаз у него сжалось сердце.

– Ты, папа, останься со мной, – шепнул ему сын.

«А может, и правда, остаться?» – подумал он быстро и вслух произнес:

– Вот завтра поедем на остров все вместе: ты, мама и я, хорошо?

К полудню он был уже в Сэндвиче. Река, разделяющая этот крошечный старинный городок, венчалась наивной облупленной мельницей, и два длинношеих задумчивых лебедя, подплывшие прямо к дощатому мостику, с которого все отражения ломались, смотрели на то, как румяная женщина и мальчик в панамке идут удить рыбу. Невозмутимый покой царствовал вокруг. Все звуки казались слегка приглушенными, и только один звук воды, чистый, ровный, как будто сверкал в тишине.

Всю дорогу Фишбейн думал о том, что он делает. От напряжения он вдруг терял нить: зачем этот Сэндвич, кого он там ищет? Потом раздвигался какой-то туман, и он видел Еву. Но Ева была не похожа на ту, какой он запомнил ее.

«Откуда вы знаете, что с вашей дамой?» – спросил белоглазый Меркулов. Ее могли выкинуть из института, могли сообщить ее мужу. Еще что? Он начал теряться в догадках. Все самые страшные истории о том, как в России избавляются от людей, впивались в него, жгли, будто оводы. На фоне этих страхов задание, полученное им от Меркулова, казалось почти пустяком. Найти в приморском городке Петра Арсеньевича Ипатова и потом сообщить, как он живет. Может быть, они и в самом деле собирают «картотеку»? Бумажные души, чиновники. Везде одинаковы: здесь, там, в Корее. Он успокаивал себя тем, что ничего нигде не подписывал, – стало быть, не за что будет притянуть его к ответственности. Зато он поедет в Москву. Найдет ее там. Ева не выходила из головы, он слышал ее голос внутри себя, снова и снова переживал, как она, изогнувшись, поправляет ремешок на босоножке и волосы падают вниз, закрывая ключицы и длинную тонкую шею. Он знал запах этих волос, знал каждую жилку на теле, он помнил отгрызенный ноготь на пальце, колечко с прозрачным сиреневым камнем. Но главное, он помнил дикий восторг, который его поднимал надо всем, когда они соединялись телесно. И то, как его накрывал сладкий сон, когда все кончалось. Сладчайший, ни разу ни с кем не испытанный. Не сон, а провал в неземное блаженство. И он помнил цвет: мед, сияние, янтарь.

«Apple Road, 12 [2], – сказал ему Меркулов. – Запутаться трудно, найдете».

Городок обрывался у длинного деревянного настила, уходящего прямо в океан. Совсем неподалеку от океана настил пересекал мелкий канал. Фишбейн поставил машину на лугу, заросшем клевером. Печальные осы садились в цветы и так замирали. Потом с упоительным мерным жужжанием срывались и перелетали сквозь травы, которые были чуть ниже кустарника. Фишбейн внимательно огляделся, но нигде не было и намека на улицу. Дома стояли произвольно, довольно далеко друг от друга, и было их здесь совсем мало. Людей никого, если не считать белоголовых, с облупленными носами, гекльберри в закатанных штанах, ловивших головастиков в канале. Там же, в канале, зайдя, судя по всему, в самое глубокое место, расположился, как на кресле, толстый молодой человек, похожий на женщину с застывшим лицом. Приоткрыв пухлый рот, он старательно обливал себя водой и через каждую минуту обращался к стоящей на берегу высокой старухе:

– You like it, grandma? [3]

Бабуля в холстинковом платье и шляпке, в больших парусиновых туфлях, под зонтиком, смотрела на своего великовозрастного внука с таким обожанием, с такой страстной нежностью, что Герберт Фишбейн даже остановился. Не то чтобы он вспомнил Царское, бабушку с ее обведенным задумчивой тенью нарышкинским взглядом, но что-то в нем отозвалось странной грустью, как будто душа слегка переместилась туда, где ей больше и места-то не было. Толкнулась, как бабочка в сетку, и, вздрогнув, вернулась обратно.

– Не подскажете ли вы мне, где дом двенадцать? – спросил он старуху.

Она просияла:

– Кого вы там ищите?

– Мне нужен хозяин.

– Священник? Отец Теодор? Да вон же он! Видите? – Она ткнула зонтиком в сторону настила.

На фоне ослепительной синевы, словно он шел прямо из глубины океана, где синее неторопливо смешалось с кудрявым и белым, как будто на пахнущем свежею кожей столе скорняка распластали ягнят целиком – из этой воды и из этого неба шел Петр Арсеньевич Ипатов.

Он шел очень медленным шагом, осторожно катя перед собою инвалидное кресло, на котором сидела, с блестящим серебром, облившим ее гордо поставленную голову, с раздувшимися слоновьими ногами Нора Мазепа и нежно, презрительно, с тем выражением, которое тут же и вспомнил Фишбейн, смотрела наверх: в облака, в синеву. Фишбейн сразу понял, что умный Ипатов узнал его прежде, чем бабушка парня, сидящего в мелкой воде, словно в кресле, на них ткнула зонтиком. Он узнал его и нарочно замедлил шаг, потому что нужно было подготовиться к тому, что Гриша Нарышкин, которого он учил перевязывать раны, сегодня приехал шпионить за ними. Фишбейн быстро пошел навстречу, слегка задыхаясь от запаха клевера. Но остановился, заметив тот знак, который Ипатов ему быстро подал, кивнув головой на затылок жены. Нора Мазепа восторженно улыбнулась и медленно заговорила на немецком языке, показывая рукою на небо. Большой странный парень тихонько заржал, по-прежнему сидя в канале.