Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева

– Вы правда священник?

– Священник. И что? – спокойно ответил – Ипатов.

– Да странно все как-то…

– Вы мне говорите, что странно! Вам странно, что человек, маленький, ничтожный человек, пришел к Богу, а то, что вы, красавец, умный, сильный, вы пришли ко мне, чтобы покопаться в моей жизни, – это вам не странно?

Ипатов раздраженно повысил голос и тут же зажал рот ладонью, испугавшись, что разбудит жену.

– Пойдемте отсюда. На море пойдемте. Учтите, я плавать умею.

– О чем вы?

– Топить не пытайтесь. Я выплыву.

По тому же настилу, оставив за спиной заходящее солнце, они двинулись по направлению к океану. Ни толстого внука, ни бабушки в шляпке уже не было, луг менял свою окраску, тени начинали подбираться к воде, и сильнее запахло клевером, который изо всех сил старался заглушить своим сладким ароматом запах воды.

– Нравится мне это место, – вздохнул Ипатов. – Тихое, почти родное. Вот так идешь, идешь. Доходишь до берега, потом обратно, и этот настил словно жизнь мне отсчитывает. Дощечка, дощечка… За мной – небеса. А если домой возвращаешься – Нора…

– А что с ней?

– С ней? – переспросил Ипатов. – Вы это каким, так сказать, образом интересуетесь? По работе? Или от души?

– Петр Арсеньевич, – глухо сказал Фишбейн, – я про вас ничего не знаю. Но и вы ведь про меня ничего не знаете.

– Почему же? – перебил Ипатов. – Мне говорили, что вы в Нью-Йорке. И про Корею вашу говорили. Я, кстати, тогда удивился: зачем на войну-то пошли?

– А что было делать?

– Да все что угодно! Уборные чистить! Но чтобы идти убивать? Это, знаете…

– Но вы же ведь вот воевали…

– Да я что? Я пешка, песчинка! Велели идти убивать, я пошел. Велели бы маму родную зарезать, наверное, я бы зарезал, не знаю… – Ипатов стал красным. – Слушайте, Гриша, я ведь вас совсем мальчишкой помню. Только поэтому я с вами тут сейчас и разговариваю. А то бы просто с лестницы спустил, даром что священник. – Он сел на нагретый песок и хлопнул ладонью рядом с собой. – Садитесь! Мальчишкой вас помню. С больными глазами. Да, Гриша, глаза у вас всегда были какие-то удивленные, как будто вы не знаете, чего ждать от людей. Я это тогда заметил и к вам расположился, как умел. В непростых наших обстоятельствах мне, по правде сказать, было совсем не до вас. А если вы сейчас приехали за мной шпионить, то я вам сразу говорю: убирайтесь. И этим чекистам своим передайте, чтобы они ко мне старых знакомых больше не присылали. Весьма омерзительный ход. Приехали зря. Небось часов пять ведь баранку крутили? Вот видите? Глупо. Поговорим, Гриша, минут десять и попрощаемся. Для меня ничего нет важнее Норы. Нора – это и жизнь моя, и смерть моя. Пока она дышит, и я с ней дышу. А как перестанет дышать, так… Я на себя руки накладывать не собираюсь. Да мне и по сану моему не полагается. Господь как-нибудь это дело устроит. – Он помолчал, пожевал губами. – А что с ней случилось, могу объяснить. История очень простая и скверная. Нора была на девятом месяце. Жили мы тогда в Буэнос-Айресе. Вы, может быть, слышали, что там творилось? Каша была из людей, как, впрочем, и в разных других местах. И первая русская эмиграция, и вторая, и бывшие нацисты, и наши соотечественники, которых вроде вас из дому угнали, и власовцы, и кадеты. Бог знает кого только не было! Искали и Геббельса с Гитлером, умники! Они, говорят, переделали морды, носы себе перекроили и здравствуют!

– Искали у вас, в Аргентине?

– Искали, а как же! Сенсаций желали! Уж больно жадны все до разных сенсаций. А я молодой был, влюбленный, с любимой женой. Участвовал в разных там объединениях. Российский Общевоинский Союз, Народно-Трудовой Союз, газета «Южный крест»… Много всего. Генерал Перон русских тогда очень поддерживал. Слышали вы о Пероне?

– Ну да.

– Он, кстати, и нацистов поддерживал. Вообще, должен вам сказать, Гриша, нету на свете существа более жестокого, запутавшегося и честолюбивого, чем человек. А знаете почему? Потому что человеку открыто то, что он умрет. Зверь, бабочка, жучок там какой-нибудь – они ведь не знают об этом. А человек знает. И живет под вечным гнетом. От этого он зол и жаден. Бесстыден. Но это все общие фразы, банальность. Итак, ждали мы с моей Норой ребенка. В той же самой Аргентине было невиданно-немерено советской агентуры. Разведчиков-нелегалов. И знаете, что любопытно? То, что они очень любили засылать туда супружеские парочки. Муж – шпион, жена – радистка. Или наоборот. НКВД пыталось всеми силами заставить людей вернуться в Союз. Выудить, обработать и – на пароход! В родной красный рай! А на меня у них был давно зуб. Я тогда газету выпускал и очень агитировал за то, чтобы никто обратно в СССР не возвращался. Налаживал контакты с русскими репатриантами в Европе, в Америке. Короче, кипел весь. В ночь накануне католического Рождества я от усталости заснул прямо в редакции. Позвонил Норе и говорю: «С ног валюсь, не обижайся. Пару часов подремлю и поеду. Дверь не запирай, я дома ключи оставил». И пока я там спал, к ней пришли.

– Телефон ваш подслушивали?

– Не знаю! Могли! А может, просто машины моей не было у дома. Да и время – лучше не придумаешь: Рождество, все гуляют, включая полицию. Нора спала. Дальше я ничего не знаю. Теперь этого уже никто никогда не узнает. Я пришел домой, дверь не заперта. Жена лежит на полу, вся в крови. Ребенок родился, но он уже мертвый.

– Откуда вы знаете, что это НКВД?

– Знаю. Их почерк. Мы у них не первыми были и не последними.

– И что было с Норой?

– Она была в коме. Почти двое суток. Мне пообещали, что при таком шоке и кровопотере она из этого состояния уже не выйдет. Я твердо сказал себе, что если она не выживет, то и мне незачем тут оставаться. А если выживет, то, какой бы она ни была, помешанной, неподвижной, я буду вечно Бога благодарить за ее жизнь. Нора выжила. Но… Вы видите, какая она сейчас. Случилось это двенадцать лет назад. Как бы вам все это объяснить, Гриша? Вы вот человек неверующий, нам с вами трудно договориться. Я – дело другое. Я верил всегда, но этого не понимал. Так бывает. А когда она лежала перед моими глазами, белая, тихая, и у нее на висках так, знаете, по-детски потели кудряшки, я чувствовал только одно: отнимут ее у меня. Но кто, кто отнимет? Не люди, не эта шпана, которая ночью ввалилась! На все Его воля. Да, милый мой, воля Его. А я подчинюсь и приму со смирением. – Голос Ипатова стал выше, в груди заклокотало. – Зачем я вам это, Гриша, говорю? Вы на меня стучать пожаловали, а я вам душу изливаю? Да не изливаю! Я просто вижу, как вы за бортом барахтаетесь, вот-вот – бульк! – и все, вы на дне. А я вам канат свой бросаю. Ловите. Вы поняли, Гриша, меня или нет?

Фишбейн смотрел на уже вечернее, почти перламутровое небо, на котором неярко загорелась первая звезда, и прислушиваясь к тому, что говорил Ипатов, одновременно слышал и громкий простодушно-назойливый стрекот цикад, которые не то пытались заглушить Ипатова, не то, наоборот, изо всех сил подтверждали его правоту.