Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева

Нэтэли Глейзер больше не приезжала обедать вместе с мужем в итальянском ресторанчике неподалеку от радиостанции, состояние ее ухудшалось с каждым днем. Кайдановский, всей душой преданный Глейзеру, жарко переживал все, что происходит в семье директора.

– Biedastwo! [7]– Кайдановский морщил свое маленькое лицо с выпуклым лбом и густыми бровями. – Она спивается. Билл не покупает спиртного, в доме ничего нет, кроме воды и молока. Он оставляет ее без денег, отобрал чековую книжку. И что вы думаете? Она продала соседке все свои колечки! Пошла и продала за копейки. А та, merzavka [8], взяла! А Нэтэли спрятала деньги и ничего не сказала Биллу. Он возвращается домой, она лежит пьяная. Он ничего не понимает! Откуда же деньги на виски? В конце концов он заставил ее признаться. Матка Боска, что там творилось! Она рыдала и стояла перед ним на коленях. Конечно, он все ей простил. Но я не верю, что Африка пойдет на пользу. Она здесь, в Нью-Йорке, собак боится, а Билл думает, что ей понравятся слоны и тигры прямо во дворе! Какие слоны, Матка Боска? Я первый буду ликовать, если случится чудо! Вы меня не узнаете, такой я буду счастливый! Но здравый смысл говорит мне, что чуда не будет.

Глейзер срочно заканчивал дела.

– Я знаю, что без меня здесь все рухнет! – В глазах его вспыхивала паника и тут же гасла. – Может быть, я и вернусь через полгода. Но что я застану? Друзья мои, вы же пожрете друг друга! От вас ничего не останется!

Однажды он налетел на Фишбейна, который выходил из лифта.

– Герберт! – Директор обеими руками сжал его локоть. – Вы, конечно, еще не получили визу? Я так и думал. Опять приходил этот парень, Ветлугин. Он вами отчаянно интересуется. Они живут вместе с Арабовым, делят одну небольшую квартирку: две комнатки, гостиная общая, душ и уборная. И глаз не спускают друг с друга, клянусь! – Он вдруг рассмеялся почти что до слез. – На женщин у них здесь положен запрет. Ведь это же хуже тюрьмы! Вы согласны?

Фишбейн покраснел и поскреб подбородок.

– Вы знаете, Герберт, про наше несчастье? – Директор вдруг словно решился на что-то. – Она у меня заболела, Наталья! И, знаете, что послужило причиной? Да врете вы, Герберт! Как это «не знаете»? Все знают, а вы что? Оглохли, ослепли? Но я вам больше скажу, чем другим. Потому что вы чем-то похожи на меня самого. К сожалению. Все думают, что я сделал большую ошибку, Герберт. А я думаю наоборот. Может быть, такие, как вы и я, выпивают чашу жизни и смакуют каждую ее каплю. Видите, как я поэтично выражаюсь? – Он опять рассмеялся до слез. Фишбейну показалось, что сегодня пьян сам директор. – Вы думаете, что я выпил? – зорко поглядел на него Глейзер. – Нет, Герберт! Не выпил, а пьян! И пьян я всю жизнь. И вы поймете почему. Никто бы не понял, но вам объясню. Потому что я страстно вожделел одну-единственную женщину. Понимаете? Нет? У меня было много баб, но это – как у всех, это чепуха. У вас их, наверное, тоже было немало? Ну, бабы и бабы. И вдруг… Вы поймите! Мне тридцать восемь, и я жду поезда в сабвее. Мимо меня проходит Нэтэли. Я ее зову на русский лад «Наталья», у меня же русские корни, Герберт, мне нравится это имя. А у нее ни капли русской крови: отец – итальянец, а мать – египтянка. И поэтому такая немыслимая красота! Немыслимая, невыносимая! Вы ведь ее видели?

Он подозрительно замолчал. Фишбейн торопливо кивнул головой.

– Да, немыслимая красота! Нефертити! Нет! Какая, к черту, Нефертити! У той уши оттопыренные, вы помните? А эта… – Директор безнадежно махнул рукой. – Она прошла мимо меня, и я пошел за ней. Через три месяца я на этой красоте женился. Вы чувствуете, как это страшно? Это жутко, вы мне поверьте! Я… – Он понизил голос и оглянулся. – Я обладал этой красотой много-много лет. Каждый день. Была какая-то жизнь, все куда-то бежали, дрались, шла война. Вы понимаете, Герберт? Война! Денег было в обрез, я работал в двух газетах сразу, мой русский язык пригодился. Но я не хочу, я не собираюсь рассказывать вам свою биографию! Каждую ночь я ложился с женщиной, которую не переставал вожделеть ни на минуту! Вы слышите меня? Поверьте мне, Герберт, это самое страшное, что может случиться с человеком! Потому что вся его остальная жизнь, кроме этой женщины и этого зверского к ней вожделения, не имеет почти никакого значения! Я притворялся, что мне нужно то же самое, что нужно остальным людям. Да, именно так! Я очень хорошо притворялся! И никто меня не раскусил! Может быть, только Кайдановский, но он хитрюга и сплетник. Она спросила меня: «Ты хочешь детей?» Она несколько раз задавала мне этот вопрос. И я каждый раз отвечал правду. Что мне никого и ничего не нужно, кроме нее. Да, я был пьян! Можно сказать, что я прожил целую жизнь под наркотиком! Можно и так! Что это вы побледнели?

– Да нет, ничего, – пробормотал Фишбейн. – Вспомнил один свой опыт…

– С наркотиком? – откликнулся Глейзер. – Похоже, похоже! Потому что перестаешь соображать, ничего не боишься и всех любишь. Впрочем, я терпеть не могу наркотики. Вы, я думаю, тоже? Таким, как мы с вами, они ни к чему.

– Так это вы не хотели детей? – спросил Фишбейн.

– Ну, я не хотел. И она не хотела. Мы были мучительно счастливы вместе, мучительно! Вы знаете? Счастье всегда ведь мучительно. Иначе оно и не счастье, а так…

Фишбейн кивнул.

– Да не кивайте вы! – вдруг разозлился директор. – Ничего вы не понимаете! Через сколько-то лет, – двадцать или тридцать, много лет! – она начала меняться. Что-то с ней произошло. – Глейзер замолчал. – Пойдемте ко мне в кабинет, я не хочу, чтобы нас кто-нибудь услышал.

Они вошли в прокуренный директорский кабинет, и Глейзер плотно закрыл дверь.

– Она заметила, испугалась, стала беспокоиться и очень много времени уделять своим прическам, косметике, туалетам. Я уже хорошо зарабатывал и старался, чтобы ей на все хватало. В нашей жизни появилась какая-то тень. Мы оба чувствовали эту тень, но каждый скрывал ее от другого. Но главное не в этом. – Он быстро вскочил и легко, как мальчик, прошелся по комнате. – Главное в том, что мои физические возможности – вы понимаете, о чем я? – они уже не были прежними. И это ужасно! Это было еще ужаснее, чем ее угасание. И она соединила в своем сознании две эти вещи, понимаете? Она соединила свое старение – хотя кто же назовет ее старухой? – и эту мою проклятую слабость, мой страх, что я уже не тот, каким был все эти тридцать с лишним лет нашей с ней жизни! Мы стали обманывать друг друга. Я был настолько напуган тем, что ничего не получится, что начал допоздна засиживаться то за письменным столом, то за телевизором, хотя раньше набрасывался на нее, как только переступал порог нашей квартиры… – Он слегка задохнулся. – Теперь я ждал, пока она заснет, и тогда осторожно ложился рядом и гасил лампу. Несколько раз я просыпался от того, что она плакала. Она давилась слезами, а я делал вид, что сплю и ничего не слышу. Вдруг оказалось, что мы совсем не так близки, как я думал. Ни один из нас не признавался другому в том, что с ним происходит. Вы понимаете, Нарышкин, что это ад? Это ежедневный, ежесекундный ад! Какая, к черту, радиостанция, политика, холодная война, теплая война? У каждого человека свой ад и свой рай и свой конец света – вот это я понял! Нету общего рождения и нету общей смерти! То есть, может быть, есть и то и другое, но это вопрос одновременности, вы слышите меня? Чисто технический вопрос! А общего нет ничего. Если сейчас рухнет этот потолок и прихлопнет нас с вами, то вы умрете своей смертью, а я своей!