Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева

Он опустился на стул и уставился в одну точку. Фишбейн молчал.

– Ну, дальше вы знаете. Все знают. Наталья пристрастилась к спиртному, и это переросло в болезнь. Я хочу увезти ее из Нью-Йорка, и у меня есть надежда. – Директор понизил голос почти до шепота. – Там, в Кении, никто не будет знать, какая она была прежде. Это первое. И там ко мне, может быть, вернется моя сила. Кто знает? Пойду к колдунам, пусть помогут.

Фишбейн понимал, что перед ним сидит конченый человек, и больше всего его удивило то, что при всех сплетнях о жизни директора, при всех разговорах, бушующих на радиостанции, никто до сих пор и не понял, что Глейзер – конченый человек. И Кения им не поможет.

– Вы точно получите визу, – вдруг сказал Глейзер. – Если Робсон включил вас в свою команду, они не откажут. Все это одна большая и нечистоплотная игра, Нарышкин. Уж кто-кто, а я-то знаю.

Визу принесли вместе с утренней почтой. Стараясь ничем не выдать своего волнения, от которого у него сразу похолодели руки, Фишбейн поднялся на второй этаж в спальню, удивляясь, что Эвелин еще спит, хотя было почти одиннадцать. Теперь нужно было спокойно и весело сообщить ей, что он едет в Россию вместе с джазовой группой и Полом Робсоном. Она удивится, что муж не посвящал ее в свои планы, но тут нужно будет отговориться тем, что получение въездной визы – это чистая случайность, для него самого неожиданная. Он и не думал об этом всерьез. Диссертация почти дописана, и защита докторской степени назначена на шестнадцатое декабря.

Эвелин не спала, а была в ванной. Он услышал ее тихие стоны и ровный звонкий шум льющейся воды. Потом она выключила воду и приоткрыла дверь.

– У меня кровотечение. Звони доктору!

Фишбейн почувствовал, что он превращается в шевелящуюся груду чего-то раздавленного, бесформенного и отвратительного самому себе. Он бросился к телефону, и, пока глаза его лихорадочно искали в справочной книге фамилию доктора, внутри поднялась волна страха: теперь он не сможет уехать отсюда.

– Не бойся! – сказала жена. – Ведь это так часто бывает. Мне нужно, наверное, лежать. Вот и все!

Набирая номер, он подумал, что, если бы сейчас кто-нибудь увидел то, что у него внутри, любому бы стало неловко и гадко.

Доктор сказал, что нужно немедленно вызвать «скорую» и ехать в больницу.

– Спросите у вашей жены, когда это началось.

– Эвелин, – спросил он, – когда это началось?

Она была бледна, черты ее лица резко заострились. Стояла, завернутая в огромную махровую простыню, под ногами ее, по белому кафелю ванной, расплывалось кровавое пятно.

– Я точно не знаю. Я, может быть, не сразу почувствовала. Я очень крепко спала. Не бойся, родной мой!

– Сейчас приедет «скорая», – сказал Фишбейн. – Я уже вызвал.

– Ты только будь все время со мной, – попросила она, всхлипывая. – Прошу тебя: только никуда не уходи.

– Куда я уйду?

«Скорая» приехала через несколько минут. Кровотечение усилилось. Два огромных санитара, осторожно, приговаривая «That’s O.K. Don’t worry» [9], положили Эвелин на носилки и бережно перенесли в машину. Один из них сел рядом с шофером, а другой вместе с Фишбейном поместился на маленькой лавочке рядом с носилками. Эвелин сжала его руку и зажмурилась:

– Мы не дадим ей погибнуть.

Слезы текли по ее щекам. Она слизывала их и проглатывала.

– Кому? – спросил он.

– Нашей дочке. Она будет похожа на тебя. Она будет!

– Конечно, будет. Не волнуйся, моя радость.

Она улыбнулась сквозь слезы. Огромный рыжий санитар, скорее всего ирландец, деликатно отвернул голову.

– Герберт! – прошептала Эвелин. – Я не боюсь смерти. Мама не боялась и меня научила этому. Но я знаешь чего боюсь?

– Чего? – пробормотал он, догадываясь, что она сейчас скажет.

– Я боюсь только обмана. Мне иногда казалось, что ты обманываешь меня. – Она опять зажмурилась и судорожно проглотила лившиеся слезы. – Я знаю, что не права! Я глупая, дикая, я старомодная! Требую от тебя невозможного и сама понимаю это. Я очень вас люблю: тебя и Джонни. Ты только поверь мне и никогда не сомневайся. – Рыдания послышались в ее шепоте, и санитар укоризненно покачал головой.

– Эвелин, – сказал Фишбейн деревянным голосом, – прошу тебя, успокойся. Тебе нельзя сейчас так нервничать.

– Но если я не скажу тебе сейчас, я уже никогда не скажу! – Она еще крепче сжала его руку. – Ведь мы так боимся быть до конца откровенными! Мы все так боимся друг друга!

Он остался ждать в приемном покое, ее увезли. Прошло минут двадцать. Толстая чернокожая медсестра с огромной грудью, в голубом больничном халате и таком же голубом высоком чепце, вышла к нему и попросила подняться вместе с ней на третий этаж.

– She’s gonna be fine [10], – с южным акцентом сказала она. – She’s gonna be fine.

Эвелин лежала под капельницей. Глаза ее были закрыты.

– Холодно, – тихо сказала она, не открывая глаз. – Попроси, чтобы меня чем-нибудь накрыли.

Медсестра принесла подогретое тонкое одеяло и набросила его на Эвелин.

– You gonna be fine, – сказала она. – The doctor is coming again. He is checking your blood work [11].

Пришел доктор, совсем молодой, с кирпичным румянцем. Откинул одеяло, пощупал живот и нахмурился.

– Кровь пока в норме. Но двенадцать недель – самое опасное время для выкидыша.

– Да. Я знаю, – прошептала Эвелин.

– Я не могу гарантировать, что кровотечение не возобновится. Вам придется полежать у нас дня три. И потом, если все будет в порядке, мы вас отпустим домой, но ничего не поднимать, не двигать, не бегать, не суетиться. Сколько вашему сыну?

– Три, – ответил Фишбейн. – Три года и два месяца.

– Ни в коем случае не поднимайте ребенка.

– У него папа есть, он будет его поднимать, – слабо улыбнулась Эвелин.

– Вашу жену сейчас переведут в палату. Вы пойдете с ней? – спросил доктор так, словно он не сомневался в ответе Фишбейне.

– У меня есть кое-какие дела, – пробормотал Фишбейн. – Я отлучусь на пару часов и потом вернусь.

Доктор удивленно посмотрел на него. Бледное лицо Эвелин ярко вспыхнуло от стыда.

– Какие дела? – прошептала она.

Ему не хотелось ничего другого – только остаться одному. Остаться одному и напиться так, как он не напивался с тех пор, как вернулся из Москвы. Нет, это неправда. Один раз он все же напился – от счастья. Когда вдруг получил первое письмо от Евы. От невыносимого счастья, с которым не смог даже справиться. Он никуда не полетит, останется дома, в Нью-Йорке, будет присматривать за Джонни, следить, чтобы Эвелин не поднимала ничего тяжелого, не бегала, не суетилась и сохранила ребенка, который окажется только помехой к тому, чтобы… Он стиснул зубы. Ребенок. Его плоть и кровь. А вот перевесила женщина. Не плоть и не кровь. Тогда что?

Эвелин опять закрыла глаза. Слезы ее высохли, и на лице появилась та самая жесткая складочка, которая была у ее матери.