Ирина Муравьева - Райское яблоко

Несмотря на это, Саша ей все-таки изменял. Вокруг утешали:

– Терпи, пусть гуляет. Порода такая у них, кобелиная.

Терпеть было больно и невыносимо. А главное, – да объясните же мне! – чего ему нужно, мерзавцу, предателю? Культуру? Да ты мне найди дом культурней! Вон Сартр стоит, вон Камю, вон Цветаева! Идешь в туалет – выбирай и читай! И в консерватории блат, и в Большом! А в спальне устроила все как в журнале. Кровать больше, чем ипподром, на подушках написано красным: «А ну, докажи!» Ведь просто как кровью написано, кровью! Ее, разумеется, Лизиной кровью. Однажды сняла даже дачу в Барвихе. Устроила праздник Ивана Купалы. Костер был до неба. Все выпили, прыгали. Бочком, правда, но хохотали до колик.

А он изменял. И она уставала от этих измен, и сникала, и плакала. Потом поняла: никуда он не денется. Дом – это святыня, жена – это крепость. Почти успокоилась.

Зря успокоилась. Пока он гулял, это были «цветочки», а «ягодки» ждали ее впереди. Не ягодки, ягодищи чернобыльские, клубника размером с огромный арбуз. Та самая Зоя, которую Лиза всегда приглашала, поила-кормила (у Зои был муж, неплохой пианист!), осталась вдовой. Ходит в черном, бледна, и дочка-подросток с тяжелым характером. И Лиза своими руками, сама послала его «успокаивать» Зою. Конечно, без дьявола не обошлось – не Лиза послала, ее подтолкнули. А тот, кто ее подтолкнул, он к тому же ее ослепил, оглушил, не оставил ни капли простого и здравого смысла.

Пошел успокаивать и полюбил. И Лиза в конце концов все поняла. Глаза его стали такими, как будто его лихорадит, он заболевает. Она поняла вопреки его нежности, которой он начал ее окружать, подаркам, которые он ей дарил, всем знакам внимания, в том числе шубе, которую вдруг ей купил на Тверской, хотя она даже не очень просила. Зализывал ей языком лживым раны, на все соглашался. Его лихорадило.

А Лиза металась, не знала, что делать. Сказать ему прямо в лицо или ждать? Сама один раз испугалась себя, когда он пришел – а лето, жара – на белой рубашке был след поцелуя. Помада растаяла, и этот след казался припухшим, как женские губы. Она подошла и рванула рубашку, открыла плечо:

– Целовали тебя? А я укушу прямо в это же место! Посмотрим, что ты запоешь!

И он отскочил. Не то чтобы так уж боялся укуса, но так удивился, что сразу стал белым в такую жару:

– Что с тобой?

– Со мной все в порядке! А что вот с тобой?

Он тут же ушел, хлопнул дверью. Напялил в прихожей какую-то куртку. Она прорыдала часа три подряд. От слез отупела, сидела, икала. В двенадцать вернулся.

– Ну, ты успокоилась?

Она посмотрела затравленно, жалко. Ведь он может просто уйти. Насовсем.

В постели вела себя хуже, чем шлюха. Но он, видно, зол был: простил, но не сразу.

С тех пор так и жили: семья – не семья. А проще сказать, так, как многие семьи. По-прежнему гости у них собирались, по-прежнему их звали в разные гости, по-прежнему ездили летом в Пицунду, а как наступали морозы в Москве, жена надевала дареную шубу.

– Она вам так, Лиза, идет, просто прелесть!

– Еще бы, ведь муж подарил, от души! Ты помнишь, как ты подарил эту шубу?

– Да я тебе шуб этих столько дарил!

– Но это ведь первая, Саша! Ведь первая!

И так прошли годы. Она притерпелась, но внешне. А сердце ее разрывалось. Подруга постарше (не замужем, с сыном!) сказала, что Лизе так долго не выдержать.

Сидели на даче в одном гамаке. Подруга курила, а Лиза молчала.

– Тебе нужна помощь, – сказала подруга.

Белели березы, на небе ни облачка.

– Пойдем к Ибрагиму, – сказала подруга.

– И что он мне сделает?

– Хуже не сделает.

Она понимала, что больше не может. Ночами, когда он лежал с нею рядом, закинув лицо, и оно проступало в прозрачном струящемся свете, в котором заметны головки задумчивых ангелов, – в такие минуты несчастная Лиза боялась того, что с ней происходило. Она становилась все злее и злее. А разве есть в злобе какой-нибудь смысл? Ведь это – еще одна форма страдания. И чем злобы больше, чем гуще она и цветом чернее, сочнее и жарче, тем и безысходней страдание.

Подруга, растившая сына одна, была не брезглива. Ни связями в лифте, ни в зимнем лесу, ни тем, чтобы ночью, в купе, когда мчишься куда-нибудь в Тверь, вдруг отдаться чужому, который случайно с тобой рядом мчится, – ничем перечисленным эта подруга не пренебрегала. Но кто ей судья? Заблудшая женщина! Что будет с сыном, когда он – дай Бог ему – вырастет тоже? Наверное, сразу пойдет по стопам своей неразборчивой матери. Впрочем, он, может быть, и не пойдет по стопам. А может, он станет биологом даже. А может быть, микробиологом. Это, наверное, проще, а платят не хуже. Но как бы там ни было, эта подруга, растившая сына одна, давно знала известного мага, целителя разных душевных и даже телесных болезней. Она и свела его с бедною Лизой.

Ибрагим занимал весьма странное помещение почти что под самою крышей и жил с близким другом, танцором, который вел все их хозяйство, в то время как сам Ибрагим на улице мог находиться лишь ночью. Дневной свет ему почему-то мешал. (Черта, кстати, странная и неприятная.) Сам дом был при этом печально известным, стоял над рекою, глядел ей на дно, и много случилось за этими стенами, когда никого еще – ни Ибрагима, ни друга-танцора, ни Лизы – на свете не существовало, а были другие какие-то люди и трудности. Мало кто обращал внимание, что под самою крышей этого знаменитого дома есть что-то вроде чердачного, но вполне благоустроенного помещения, в котором уже когда всех, кого можно, убили и вывезли снизу, из славных квартир их, устроились новые люди: танцоры, художники и колдуны. Они служат только искусству, их ноздри не чувствуют запаха крови нисколько.

Поднявшись сперва на лифте до самого последнего этажа, увидели обе взволнованные женщины маленькую лестницу, ведущую словно бы прямо на небо. Подруга была здесь своим человеком, поэтому, быстро схвативши за локоть совсем побледневшую Лизу, взлетела наверх по ступенькам, как хищная птица. Открыл им танцор, томный, крошечный, тонкий. Он был в тренировочных черных штанах, босой и без майки. Бросался в глаза педикюр на танцоре, такой спело-красный, как будто по полу рассыпали ягоды. Глаза у танцора казались большими от темно-лилового карандаша, и он улыбался приятно и радостно.

– К тебе, Ибрагим, – произнес он красивым, вполне, впрочем, женским и чистым сопрано.

Окна были завешены шторами с красными и синими разводами, поэтому дневной свет, хоть и стремился проникнуть в эту огромную, с низким потолком, комнату через оставленные кое-где щели, дробился и прыгал, как будто пытаясь спастись от кого-то. Все пространство было завалено большими восточными подушками, на многих светились и камни, и золото, и серебро. Во глубине помещения прямо на полу лежал огромный матрац, застеленный тоже очень красивыми и богатыми восточными покрывалами. Окно было плотно закрыто, но всюду наставленные вентиляторы гоняли туда и сюда теплый воздух. На зеркале, тусклом, большом и овальном, горели пронзительно мелкие лампочки, – так, словно в квартире все время справляют не то Новый год, не то свадьбу. Но, кроме того, поднимался от пола томительный запах восточных курений: везде были вазочки, вазы, кувшинчики, из них-то и шел этот запах.