Ирина Муравьева - Райское яблоко

С этого дня для Лизы началась новая жизнь. Деньги на эту жизнь нужно было откуда-то доставать, и она начала потихоньку избавляться от тех книг, которые еще представляли хоть какой-то интерес в букинистическом. Саша, будучи поглощенным развратной разлучницей Зоей – «серебряны рожки, золотые ножки», – отнюдь ничего не заметил – какие тут книги! Потом в антикварный уехал сервиз, оставленный Лизиной мамой и, может, вобравший в себя тоже карму. Входя в положение преданной женщины, колдун иногда брал не деньги, а золото, которое все обезвредил и спрятал в таинственных недрах земли.

Работа, проделанная Ибрагимом, не прошла, судя по всему, даром, поскольку на лице у Саши начала все чаще и чаще появляться тревога, а однажды случилось так, что, проснувшись посреди ночи с целью произнести заветное одно заклинание, только что полученное от Ибрагима, Лиза с испугом обнаружила, что неверного спутника жизни нет рядом в кровати. Она не стала нарушать строгих правил и, пробормотав: «Летит ворон через море, несет нитку-шелковинку, нитка, нитка, оборвись, ты, кудлатая, уймись», побежала в кухню, где и увидела его, торопливо листающего толстый справочник «Советы начинающему психиатру». Вид у Саши был при этом отнюдь не романтический, и кабы разлучница Зоя застала героя таким, как он был, в трусах и лохматым, с дрожащими пальцами, то, может быть, и перестала бороться за этого, в общем, чужого ей мужа.

– Лизочек! – сказал ей неверный. – Лизуша! Я вот что подумал: поехали в Ялту.

– Декабрь на дворе. Что ты в Ялте забыл?

Но сердце забилось в груди: ишь ты! В Ялту! А эта-то как же, кудлатая наша?

– Ну, можно не в Ялту, а где потеплее. Вон в Турцию многие ездят. Не хочешь?

– Сперва ты мне вот что скажи: ты с ней спишь?

Он побагровел.

– Лиза, это все сплетни!

Ах, нет! Ибрагим говорит: пока не покается, не поклянется, до тех пор не верить.

Она взяла в руки цветочный горшок:

– Ешь землю, раз сплетни! Кому говорю!

– Ты что, не в себе?

– В себе, даже очень! А ну, ешь сейчас же!

Горшок поднесла к его бледным губам. Он весь передернулся:

– Лиза! Ты что?

– А ну, отвечай мне! Ты спишь или нет?

– Конечно, не сплю. Да с чего ты взяла?

– А если не спишь, так вот ешь землю, ешь!

– Не буду! Оставь! Отпусти, я сказал!

– Так, значит, ты спишь!

И швырнула горшок с малиновой, нежно цветущей геранью ему в переносицу. Он увернулся. Горшок, разумеется, вдребезги.

– Лиза-а-а! Ни с кем я не сплю-ю-ю!

Рассвета едва дождалась. Спина полыхала, как будто бы всю исхлестали крапивой. Помчалась на первом метро. Пришлось долго ждать: Ибрагим отдыхал. Но в десять ее допустили.

– Ну как? – спросил Ибрагим.

– Не верю глазам. На себя не похож! Внимательный, нервный. И дома сидит. Она обрывает нам весь телефон, а он не подходит. Уж я говорю: «Да кто это нам все звонит и звонит?»

– Послушайте, дама, а сколько вам лет? – спросил Ибрагим.

– Мне? Много! Мне за пятьдесят.

– А вы не хотите родить?

– Что родить?

– Не что, а кого – пацана или девку.

Она так и ахнула:

– Я же пыталась… Не вышло. Врачи говорят: не судьба…

– «Врачи говорят!» – разозлился вдруг маг. – Они мне тут поговорят! Кольцо принесли?

– Принесла, принесла!

Он взвесил кольцо на ладони: сойдет.

– Смотрите сюда: вы родите ребенка. А лучше двоих. Да, двоих – это лучше.

– Ах, я с удовольствием! Только вот как?

– Как дети рожаются? Из живота! Скажите супругу, мол, я за тобой ужасно скучаю. Мол, невмоготу. А если он скажет, что не в настроении, так вы тогда смейтесь с него. Мол, смешно – здоровый мужик, а приходится клянчить. Вы поняли, дама?

– Да, я поняла, – встревожилась Лиза. – А если не выйдет?

– Чему там не выйти? – спросил Ибрагим.

И прав был – все вышло. Затравленный Саша готов был на многое.

Через неделю Ибрагим сообщил Лизе, что у нее будет двойня. Проверять слова Ибрагима в поликлинике было бы такой же нелепостью, как заново звезды на небе считать. Уже сосчитали – так что беспокоиться?

Не подозревая ничего дурного, Лиза сообщила счастливую новость Саше. У Саши вытянулось лицо, и зрачки наполнились ужасом. Не обращая на это внимания, она сказала, что все равно собиралась выходить на пенсию. Времени свободного будет много, и она займется детьми. У Саши запрыгали руки.

– Лизуша! – сказал он. – Родная! Пойдем лучше к доктору! На консультацию…

Она усмехнулась презрительно. К доктору? А доктор зачем? И на следующий день купила коляску для двойни. А ночью приехала «Скорая» и увезла еще не родившую прямо в психушку.

Очутившись среди больных людей и пройдя через кучу унизительных медицинских допросов, она догадалась, что ей остается одно – ждать свободы, но молча. Иначе до смерти не выпустят. Одна мысль, что ей придется остаться здесь навсегда, приводила Лизу в состояние ужаса и бешенства, но успокаивающие и затормаживающие лекарства, которые ей самыми разными способами заталкивали и вводили в организм, начали приносить некоторую пользу: она стала явно спокойнее и погрузилась в ту светлую тайну, которая в ней, в ее теле, сейчас совершалась. Одно только это имело значение.

Раздевшись догола в общей ванной комнате, где мылись по очереди: сперва – дамы, как их называл Ибрагим, а потом – мужики, она с восхищеньем глядела на свой выступающий острый живот, в котором, как ей обещал Ибрагим, готовились к жизни детишки. Однако прошел целый год, и никто не родился. Она заметалась. Спросить бы его! Но как? Ведь даже звонить они не разрешают! Живот вдруг стал меньше, потом еще меньше, в конце концов вовсе опал и весь сморщился. Она догадалась, что дети убиты. Врачи их убили своими лекарствами.

Морозной лунной ночью за два дня до Рождества Христова Лиза, сутулая и худая, вся в легких морщинках, с глазами чудесного темного цвета, такого глубокого, что в них утонешь, вдруг встала с кровати и быстро шагнула к окну. На окне была вся обросшая снегом решетка. Но небо, огромное небо в обилии звезд, готовящихся засиять в Рождество так ярко, что снег (если будет вдруг снег) пойдет серебром с высоты и земля вся станет серебряной, – небо ее заметило через решетку.

А дальше случилось то, что на языке врачей называется ремиссией. Ни один из них, разумеется, так и не догадался, что послужило причиной к внезапному перелому в состоянии пациентки. Болезненный восторг ожидания родов, который был вызван навязчивым бредом, год назад охватившим заболевшую женщину, уступил место тихой и глубокой печали, отчего бледное и удлиненное лицо ее стало немного похожим на средневековые лица итальянских святых. Она уже не говорила о том, что лечение, которое было направлено исключительно чтобы помочь ей выкарабкаться из тяжелейшего недуга, убивает внутри ее этих никогда и не существовавших зародышей, не спорила со специалистами, не требовала, чтобы ей сообщили дату, когда она сможет уйти домой, – она стала тихой, почти что бесшумной. И речь ее стала другой, и взгляд, и походка. Муж пациентки, человек интеллигентный и издерганный, с лицом, до сих пор привлекающим женщин, с широкой, весьма моложавой походкой, заметил ее перемены и спросил у ведущего врача, какое именно лекарство так благотворно подействовало на неустойчивую психику жены. Врач удивленно развел руками и, будучи весьма неглупым, поделился своими огорчениями относительно того, что в медицине вообще, а в психиатрии особенно, слишком много загадок.