Наринэ Абгарян - Двойная радуга (сборник)

– Что… твою мать, ты советуешь? Она… пах так себе порвет, короста ты, тырсой [5]набитая!

– Да от… бись, шалашовка тупая, прокомпостированная манда, девку загубить на… хочешь?

Никогда потом в своей нецирковой жизни я не слышала такой необидной, такой дружеской обсценной лексики. Только в цирке самые грубые слова звучали как «ничего, все будет отлично». Старый клоун дядя Коля ругал советчиц и кричал, что «девку спортите, лярвищи», они замолкали и легкими разноцветными птицами усаживались на барьер, чтоб через минуту вновь вскочить и броситься к коврику, на котором я растягивалась, с очередной порцией советов.

Цирковые – они такие, да.

Однажды в понедельник, когда все уже после полудня были хорошо «теплые» (чтоб к вечеру весело напиться до полного изумления), старый клоун выбрел на манеж, где пыхтела под присмотром Ковбоя совсем непьющая я. Присел на барьер, внимательно пригляделся и вдруг:

– Витенька, а ведь у девочки подъем совсем не сломан. Что ж ты, Витенька? Как на комплимент выходить – ножку отставлять будет?

– Точно, вот я долбодятел, – сказал Витенька, – готовься, детка, щас начнем.

И я поняла, что еще ничего не было – вот только сейчас начнется самый цимес.

Подъем «ломают», чтобы стопа с вытянутым и напряженным носком смотрелась красивой дугой. Балетным ломают, цирковым – тоже, как выяснилось. В общем, меня усадили на барьер, положили на пятку отдельно взятую ногу и попросили вытянуть носок. Вытянула. Получилось очень красиво, на мой взгляд. Но мучители сокрушенно затрясли головами, Витька ухватился обеими руками за пальцы ноги и, надавив ладонью сверху, пригнул к бархату барьера. Не резко и не сильно, но я взвыла так, что на конюшне зафыркал конь Мальчик. Мучитель спуску мне не давал, полчаса «ломания» были обеспечены. Для каждой ноги – полчаса. Ежедневно. Моднючие босоножки на платформе пришлось сменить на легкие шлепки – так болели стопы. Походка моя стала похожа на утиную, представления я работала с трудом – в манеж не выйдешь в говнодавах, а каблук причинял сильную боль. До судорог. Но я была готова терпеть и худшее.

Клоуны Юрка и Лелик ободряюще подмигивали, а Ирка Романова хмыкала:

– Это ничего, это они тебя еще жалеют… Вот нас препод по акробатике не жалел – на пуантах по 10 минут стояли каждый день. Ссались от боли, а стояли.

Я внимала и продолжала упражнения со страстью неофита. Потом боль, конечно, прошла, а вот крутой подъем остался со мной навсегда.

Три фанерных кольца. Не много, кажется, но они летели куда угодно, только не мне в руки. По пятьсот раз я собирала кольца с манежа, и в пятьсот первый они снова разлетались и раскатывались по ковру… Я и плакала, и кричала, что не хочу больше «убиваться этой тупой работой», но Витька был неумолим (сам-то он легко жонглировал пятью предметами), и даже во сне я слышала его «а теперь еще раз – собралась, чурка!». «Коза криворукая, чтоб тебя!» – было самым нежным из эпитетов, которыми он меня награждал. За всю последующую жизнь я не слышала и сотой доли тех «ласковых» слов, что в первые полгода репетиций.

Мои ладони были в ранах от жестких ребер колец – меня бинтовали и гнали в манеж. Через два месяца появились мозоли между большим и указательным пальцами, и стало легче. А когда изготовились долгожданные булавы, отцентрованные под мою руку, красивые, яркие, – но с жесткими деревянными ручками, – через ладони легли полосы мозолей от этих ручек.

Жонглер репетирует бесконечно. Настоящие мастера репетируют по 8 часов в сутки, используя малейшую возможность ПОБРОСАТЬ. Это тяжелый и монотонный труд ради трех-пяти минут в манеже… В общем, я попала серьезно.

А пока что старый клоун дядя Коля мазал мне ладошки какой-то своей специальной мазью на травах, рассказывал бесконечные цирковые байки, бинтовал слабый от природы голеностоп и учил улыбаться во всю пасть, когда больно. Особенно когда больно.

Цирк живет по особому распорядку. Все дни недели – одно вечернее представление, суббота – два представления, дневное и вечернее, воскресенье – три. Понедельник – выходной. Поголовное веселье. Гуляли все, даже пожилые билетерши, даже величественный шпрехшталмейстер (конферансье и смотритель манежа) Давид Вахтангович, даже лошади и собачки. Играли в преферанс на ящиках за конюшней, ели всем коллективом вкуснейшую кашу, которую мастерски варил в огромном котле Серега, служащий дрессировщика медведей. В этой каше было все, чем государство СССР щедро (да, щедро!) снабжало цирковых зверей – мясо, крупы, овощи классного качества и приличного количества – директор Барский распорядился отсыпать по понедельникам продуктов для общего застолья…

А еще цирковые гуляют после закрытия гастролей в городе. Есть три дня, пока униформисты разбирают шапито, пока грузится в фуры аппаратура и реквизит, пока всей труппе покупаются билеты до следующего города и оформляются документы на перевозку зверей.

Я точно знаю, что люди цирка даже физически устроены иначе. Особенно те, кто принадлежит к династиям, когда прабабушка покоряла «арабеской» на скачущей лошади сердца офицеров русского царя, а правнучка крутит «вертушку» под куполом «Цирка дю Солей», например.

В коллективе передвижки № 13 была только одна представительница династии – Маргарита Балакирева, руководитель номера «гимнасты в ренских колесах». Чуть за пятьдесят, но в прекрасной форме – ни малейшего признака оплывания форм, стройные, сильные ноги, шпилька всегда, когда не в манеже, аккуратно выкрашенные блондинистые волосы, прямая спина, бугры мышц под все еще гладкой кожей (а попробуйте в течение пятидесяти лет потаскать по манежу колесо диаметром примерно два метра, которое сварено из труб толщиной в три пальца, неразборное и довольно тяжелое).

Риточка была очень примечательной дамой. Родилась в семье акробатов, в колесо влезла в пятилетнем возрасте, много раз выходила замуж, ради карьеры отказалась от детей, получила все возможные звания, стала заслуженной артисткой почему-то Казахской Советской Социалистической Республики. Объездила весь мир, насколько это было возможно в те годы, даже в нескольких капиталистических странах гастролировала. Давно купила кооператив в Москве, но жила у себя на Полянке раз в году – во время короткого отпуска, из которого спешила досрочно вернуться в цирковой конвейер, оставляя большую квартиру пылиться до следующего короткого визита.

Ветеран манежа, Рита давно перестала считать травмы. Однажды сказала, что только переломов помнит больше двадцати, но «все по мелочи, рука – нога – ребро». Несмотря на это, сохраняла прекрасную осанку и летящую походку. Очевидно, сильные боли в поломанных костях и стали первопричиной ее любви к «коньяковецкому» – так панибратски Рита называла коньяк. Плоская серебряная фляжка извлекалась по десять раз на дню, делался глоточек, – и Рита продолжала репетицию. Только однажды я увидела гримасу сильной боли – Балакирева сидела на ящике из-под реквизита около своего вагончика, а я несла морковку медвежатам. Вокруг не было никого, не нужно было «держать лицо». Балакирева посмотрела на меня, приложила палец к губам и вымученно улыбнулась: