Наринэ Абгарян - Двойная радуга (сборник)

– А что делать, деточка? Я не знаю другой жизни. Да и не умею ничего больше… надо терпеть. Это не очень больно, привыкаешь.

Крепкая была, сильная. А еще – добрая и смешная.

Кроме работы, Рита страстно любила золото. В смысле украшения. Вне манежа персты ея унизаны были множеством колец: старинная работа, красное, желтое и белое золото, и только с бриллиантами. Она покупала кольца и серьги во всех своих зарубежных турне и таки набрала пару килограммчиков за жизнь. Хранился клад в хронически не запирающемся вагончике, в верхнем ящике кофра – об этом знали даже собачки дрессировщицы Алдоны.

В цирке не воруют. Никогда.

Золото украшало Риточку не только извне. Оно было и внутри, так сказать. В виде зубов. В то время зубы делали из золота почему-то. Мосты, коронки – все было красиво, все блестело и матово светилось. У Риты из благородного металла была построена нижняя челюсть. Вставная. Точно знаю, потому что сама держала ее в руках.

Тот переезд совпал с днем рождения инспектора манежа, и труппа готовилась к пиршеству – справедливого и мудрого Давида Вахтанговича любили все.

Канистры с вином и коньяком занимали почти все пространство курилки – нам везли спиртное прямо с завода. Любил советский народ цирк, любил и ни в чем не мог отказать цирковым артистам. Мяса зверям заказали на мясокомбинате больше обычного, и клоуны построили два огромных кирпичных мангала – в коллективе было около 60 человек, никто не должен уйти обиженным. А овощи предоставила благословенная земля юго-западной Украины.

Из всей труппы не пили пятеро. Я (по причине юности), две древние билетерши, бывшие артистки (по состоянию здоровья), гимнаст Слава (зашился) и униформист Сережа, у которого к тому времени уже были удалены ⅔ желудка, он свое выпил. Ну и звери не пили, конечно. Им просто никто не догадался налить.

Праздник продолжался на заднем дворе за шапито всю ночь. Радостный, легкий, с песнями и музыкой циркового оркестра (пока музыканты были в состоянии держать инструменты, разумеется), вокруг столов вертелись собачки Алдоны, осоловевшие от кусков шашлыка, даже медведице Машке и медвежатам отломилось – рабочие отнесли угощение, когда еще могли ходить.

В общем, к утру цирковой городок выглядел иллюстрацией к цитате «О поле-поле, кто тебя усеял мертвыми костями?» Кто где упал, тот там и уснул. А около ступенек своего вагончика изящно ползала на карачках заслуженная артистка. И шарила рукой под ступеньками и возле. Нет, все было нормально, без членовредительства, но в лице ее что-то изменилось. Я наклонилась:

– Вам плохо, Рита?

– Ошошо се, шубы тателяла тока, тлять.

Шубы? Какие шубы?! Лето же. Но на третий раз я поняла. Закусив губу, чтоб не расхохотаться, принялась ползать рядом в утренних голубоватых тенях, а сзади неслось:

– Тлять, ьопсь… тлять…

И причмокивание со шлепками.

Вскоре я нашла. Драгоценная запчасть тихо лежала под оранжевым кустиком календулы. Хотя Рита в том состоянии не заметила бы и челюсть тираннозавра, не то что свою. Находка была щедро ополоснута коньяком, мигом водворена на законное место, и воцарилась гармония. А я за розыскные способности и сдержанность была премирована Маргаритой Балакиревой. Старинное кольцо красного золота в виде двух собачьих голов долго было моим талисманом.

Собачьих голов в нашем коллективе было полтора десятка.

Многие не любят цирк как раз из-за зверей, которых там показывают. Много раз спрашивали меня, правда ли, что животину мучают, издеваются, опаивают и морят голодом? Правда ли, что вырывают клыки и когти?

Нет. Неправда. В том цирке, о котором рассказываю я, практически все звери были рождены в неволе, и другой жизни просто не знали. И их всегда любили и холили. А они рвались на манеж и ХОТЕЛИ работать «на зрителе». Вот честно – хотели.

Алдона, дрессировщица собак, две недели выходила только в парад-алле, в представлениях не работала. Директор Барский позволил ей это (выход в парад автоматически означал «палку» – рабочие часы, оплачиваемые стопроцентно), потому как причина была уважительная: болели три собаки. Все три – примы, на которых был завязан весь номер. Алдона варила какие-то травяные настои, говяжьи бульоны для каш, бесконечно кипятила шприцы для уколов, имея номер в гостинице, ночевала в цирке, в вагончике. Потому что ее заболевшие псы спали там же, на полу, на мягких матрасиках, которые служащая псарни меняла каждые два дня и просушивала на солнце.

– Детка, собаки чувствуют всё. Сейчас им страшно, больно, и они хотят, чтоб я всегда была рядом. Особенно ночью. Так быстрее выздоровеют, да и мне спокойнее, – сказала Алдона как-то, когда я вечером понедельника принесла из аптеки лекарства для псов.

Цирковые вовсю наслаждались выходным, клоун Юрка играл на гитаре, народ подпевал, скучковавшись у костра, который развели за конюшней, и Алдона слушала стихийный праздник, сидя на ступеньках своего вагончика. Один пес лежал на траве у ее ног, второй сидел, привалившись боком к бедру хозяйки (именно хозяйки, не дрессировщицы), и блаженно жмурился, а третий, огромный шоколадный королевский пудель, частично свешивался из двери вагончика, устроив голову на худеньком плече Алдоны. Им было хорошо вместе – женщине и собакам.

Это сейчас на манеже можно увидеть и борзых, и мастифов, и джеков, и такс, и эрделей с «чернышами», и даже полных достоинства стаффордов. А много лет назад зрителя радовали пудели, болонки, редко – скотчики и очень часто – беспородные, но обаятельные метисы. Такая смешанная компания была и у Алдоны. Если дрессура собак не дело династии, то в дрессировщики цирковые почти не шли. Подготовка номера «с нуля» отнимала колоссальное время, выбить денег на реквизит, костюмы, кормежку и содержание будущих артистов было трудно, купить готовый номер – дорого, да и не всякий человек продаст СВОИХ собак хоть какому расчудесному чужаку. Но бывают исключения.

Алдона была воздушной гимнасткой когда-то. Коронный трюк – стойка копфштейн (на голове, без помощи рук, только за счет мышц и баланса), да еще и в складке. И все это происходило на рамке, вращающейся на приличной высоте.

Я часто крутилась около собак. Алдоне это нравилось, она даже давала мне несколько поводков, и мы гуляли на поле со всей сворой. Двенадцать псов, Алдона и я. Там, на этом заброшенном футбольном поле, она однажды и рассказала мне вот что:

– До тридцати пяти я работала «воздух», лауреатств всяких мы с мужем наполучали, премий и титулов. Он крупный был, суровый такой эстонец. Я его черствость долго принимала за проявление мужественности, а жестокость на репетициях мне казалась упорством. Детство в детдоме научило радоваться малому и ценить семейные отношения. Даже тому, что он ронял меня довольно часто и сам же потом орал, я тут же находила оправдания. Пока однажды не упала из его рук особенно неудачно. Так, что пришлось отлеживаться сутки на конюшне. Благо был выходной, и муж уехал к своей матери.