Татьяна Замировская - Воробьиная река

– Кто-то запечатлел, – мрачно пошутил Антон. – Может быть, это просто фотография? Кто-то сделал фотографию того, как оно было тогда, и мы случайно туда попали? Как на кладбище.

– Кладбище было бутафорским! – закричала я. – Я его просто привела в пример, потому что у меня уже было такое – встреча с необъяснимым и принятие его как единственно возможной формы организации материи в пространстве и времени!

– Слушай, – сказал Антон. – А может быть такое, что раз ты приняла это необъяснимое целиком и полностью, оно теперь – ну – как бы стало тебе видным? Ну, заметным?

– Кино, – упавшим голосом сказала я. – Русь. Россия. Великий русский сериал. Сериальчик. Монтажик. Девочка с хлопушечкой. Могилка из бумаги. Сраная черная краска из хозмага.

– Нет-нет. Я понимаю, кино. Но просто это усилие, которое ты сделала, чтобы это все принять, – может быть, оно изменило тебя настолько, что ты стала и правда видеть что-то такое, чего обычно люди не видят именно потому, что не научились принимать подобные вещи?

Я пожала плечами:

– А ты почему тогда это все увидел? За компанию?

Мы еще неделю спорили о том, что это было. Антон прогулял два занятия в фотошколе, мы регулярно созванивались, и, в общем-то, это было похоже на ту, почти забытую нашу давнюю дружбу, и я бы, наверное, каждый божий день обсуждала с ним загадки этого случайного явления золотого октября через несуществующее окно почти несуществующего дома, но все-таки пришлось перейти к действию – Антон предложил всего-то поехать туда снова и посмотреть, что будет. Может быть, твои сериальщики уже перекрасили деревья назад, а тот унылый кошачий март, полный сырой земли, нам просто привиделся, коллективный психоз, такое иногда случается: мозг отказывается верить в увиденное и предлагает свою, более рациональную трактовку происходящего, предоставляя человеку картинки, которые точно не сведут его с ума.

Я верю в цензуру мозга, честное слово. Даже эти дурацкие эпизоды с внезапно появляющимися в центе города, будто ядерные грибы, гигантскими небоскребами доказывают, что мой разум борется до последнего, предоставляя мне жестокую реальность в самый последний момент, до этого вместо стройки века демонстрируя мне милый квартальчик 50-х годов, старательно и аккуратно смонтированный пленными немцами. Я согласилась поехать и убедиться в том, что мы поддались психозу и теперь Оливер Сакс, наверное, напишет про нас маленькое эссе.

Мы приехали в парк, подошли к дому. Дом как дом. Дверь открыта. Ничего не изменилось. Мы вошли, поднялись на третий этаж – дальше по коридору и до конца. Комнаты, матрацы, картины из пружин, карта мира, порно-инсталляция из почти антикварных сеток-авосек и колючей проволоки, похожий на НЛО белый фарфоровый патиссон на желтом канареечном подоконнике. Ничего не изменилось. Мы подошли к окну – оттуда пахло костром, бензином и палыми яблоками. С желтого клена со стрекотом падали пятнистые, бугорчатые, немного приболевшие листья, острые и пряные, как коллекция кинжалов, которую мироздание собирало тысячелетиями только для того, чтобы вонзить ее нам в коллективное сердце.

Мы почти молча обошли весь дом, пофотографировали комнаты, картины и надписи на стенах, вышли, поехали домой.

Почти не разговаривали, но на следующий день приехали снова. Все то же самое. Ничего не изменилось. За окном – осень. В доме – никого. Снаружи скоро апрель. Утки разбиваются на пары. И нестерпимо хочется пойти к развалинам костела посмотреть, есть ли там кладбище, но лучше этого не делать. Чертовы киношники, вы проделали в нашей жизни дыру, которая никуда не ведет.

Когда мы поняли, что в доме происходит преимущественно осень 2007 года, мы сразу же, конечно, решили позвонить оттуда всем нашим и рассказать, что будет дальше. Антон хотел предупредить, во всяком случае, Виктора, чтобы он не женился на Маше ни в коем случае, а я сразу же поняла, что позвоню Винсу и попрошу в тот ужасный вечер в начале декабря никуда не выходить из дома, иначе даже не знаю что, иначе, наверное, правду лучше скажу ему, он поверит, после этого кладбищенского эпизода он мне очень доверял. Но у нас ничего не получилось: телефоны радостно звонили так же, как обычно, в прекрасный март 2014-го. Мама Антона в ответ на «Который сейчас год?» гадким скрипучим голосом спросила, связался ли он с первокурсниками и где он взял эту дрянь. Мой экс-бойфренд Виталя, который подвез нас с Антоном в парк (я соврала Витале, что у нас очередное фотозадание), услышав, как я спрашиваю его о том, что было утром, сказал, что больше никуда нас с Антоном не повезет, потому что мы и так каждый день куда-то с ним ездим, пора бы это как-то самостоятельно осуществлять, и вообще, мы же расстались, зачем ты звонишь. Да уж, если бы все сложилось так, как мы рассчитывали, я бы всего-то попросила Виталю ни в коем случае не приходить на тот день рождения Петковского, чтобы не познакомиться там с Машей-дурой, к которой он потом и ушел от меня ненадолго, но фатально.

Телефоны оказались бесполезными, дом оказался безлюдным. Мы ездили в него каждый день, один раз даже взяли с собой фотографа дядю Семена с курсов – он никогда не был в этом парке, поэтому мы были уверены, что 17-летний дядя Семен, флегматичный и рассудительный очкарик-вундеркинд, не сдаст, не впадет в ненужную панику. Семену в доме не понравилось, он сказал, что ненавидит все это уличное недоискусство, всю эту бомжовную живопись и вообще лучше бы мы пошли на болото фотографировать колышущийся камыш. Да уж, лучше бы мы пошли на болото с самого начала. Теперь уже ни шагу назад.

Мы экспериментировали, таскали с собой вино, бутерброды и компас, однажды Антон приехал в парк один, но дом внутри оказался таким же, как и снаружи – пустота, тонкие глупые деревца, россыпи пластиковых бутылок, груды кирпичей. Так мы выяснили, что дверь, фигурально выражаясь, все-таки моя. Видимо, не надо было мне тогда переламывать в себе кладбище, а просто завыть волком, катаясь по свежевспаханной гениями спонтанного ночного кинематографа сырой земле, – может быть, что-то бы изменилось.

У нас было окно в прошлое, но в нем не было никакого смысла. Мы изучали звезды, сидели на подоконнике с рыбами по вечерам и записывали на видео закаты. Мы высчитали дату по серпику луны, теням солнца и движению недвижимых полярных точек – Антон увлекался астрономией; у нас получилось немыслимое шестое октября 2007 года, и кроме того, что внутри дома происходило вечное шестое октября, мы ничего так и не поняли, да и не могли понять. В самом деле, какой смысл в месте, где вечно происходит 6 октября 2007 года, если из него, этого места, нет ровно никакого выхода.

– Итак, путешествия во времени возможны, – с тоской сказала я, когда мы фотографировали звезды и допивали уже третью бутылку вина. – Но кто бы мог предположить, что таким вот дурацким образом возможны. Я думала, что ты попадаешь в 2007-й – и, типа, всюду 2007-й, ура. А тут ты в него попадаешь – но он только в этом чертовом доме! Что с ним, блин, делать, если он только здесь и нигде больше? Как мы изменим мир? А если я, например, из тоски и противоречия поблюю в окошко, мы, когда выйдем, увидим это все? А если я выброшу в окно свой новый айфон, то 7 октября какие-нибудь гуляющие тут гопники найдут шестой айфон, да? Сенсация? Давай быстро решим, блевать или шестой айфон, важный вопрос!