Татьяна Замировская - Воробьиная река

Я спустилась вниз по лестнице, вышла наружу. Дверь была открыта – она всегда открыта. Не оборачиваясь, пошла по дорожке вниз к реке, потом вдоль длинного утиного острова и старых фонарей, мимо сгоревшего от молнии тысячелетнего дуба, мимо развалин усадьбы.

Кладбище было на месте.

У меня было не очень много времени, солнце уже садилось. Стереть большую часть табличек было не очень сложно, гораздо сложнее было написать на них заново все, что я считала нужным. Когда я со всем справилась, я была похожа на черта, так я перепачкалась этой кошмарной кинематографической краской. Отошла на несколько метров, полюбовалась. Ну что ж, добро пожаловать в мир сказок, дорогие дети. Правда, кажется, я запорола каким-то хорошим людям сериал и съемочный день.

Антон увидел меня из окна и помахал мне рукой. Я помахала ему черной-черной рукой в ответ.

– Ого, я сейчас выйду к тебе! – закричал он.

– Стой! – испугалась я. – Не смей! Стой, где стоишь!

И помчалась вверх по скрипучей лестнице.

Мы немного постояли рядом около того самого первого окна, я положила в карман стеклянную птичку из чьей-то птичьей комнаты, Антон забрал с собой эту жуткую географическую карту не самого лучшего мира, висящую на печи. Мы почти возненавидели этот дом, но прощаться с ним было чертовски больно.

Когда мы вышли наружу, я попыталась закрыть дверь, но у меня ничего не получилось – дверь как будто росла прямо из земли, которая сама по себе была тверда и незыблема, как дверь.

– Ничего страшного, – успокоил меня Антон. – Кто-нибудь более сообразительный закроет. Все, закрыли проект?

Антон стал ужасающе циничным в течение этого, скажем так, проекта. Кто-то из нас все-таки должен был кардинальным образом измениться, возможно, именно он.

– Закрыли, – подтвердила я. – Кажется, нам и правда нужен отпуск. Лучше по отдельности, а то ты мне теперь как брат, а мне такого не нужно.

Я пришла домой, осторожно включила свет, проверила, нет ли собаки. Собаки не было, я загрустила и одновременно обрадовалась – видимо, с моей психикой не случилось ничего ужасного, раз я никого такого не завела. Я немного побродила по квартире, подумала, побарабанила пальцами по столу, потом сделала самый длинный в своей жизни вдох и набрала по памяти телефонный номер Винса.

– Ничего себе, – сказал он. – Прошло семь лет после того случая, и ты наконец-то мне позвонила. Что случилось?

– Ни-че-го, – медленно выдыхая какой-то жесткий ледяной шар вместо воздуха, ответила я. – Просто случайно набрала.

И положила трубку, зная, что он никогда не перезвонит.

Так я из самого смелого человека в мире навсегда и окончательно превратилась в трусливого, обмирающего лжеца. Но, наверное, хорошая репутация – это самое последнее, о чем стоило переживать в данном случае.

Уехал в командировку в другой город на несколько месяцев и звонил все реже, такое бывает.

Невозможно скрыть отъезд: она улыбалась соседям, друзьям, родственникам, объясняла – важная работа у мужа, вызвали и отбыл, а что же она, а вот она поехать не смогла, не вышло у нее.

На самом деле, конечно, у них не все было гладко, как и у всех этих соседей, друзей, родственников (они, хитро щурясь, как шпионы из детских фильмов, со знанием дела переспрашивали: так ты не смогла? не вышло , значит?) – и оба они восприняли новость о необходимости командировки с некоторым облегчением: спасительная возможность отдохнуть друг от друга и подумать о том, что с этим всем делать.

Тем не менее каждый вечер она писала ему, как прошел день: купила китайский чай, тот самый, с молоком, видела в парке смешную желтую собаку, похожую на парус, ездила на день рождения ребенка подруги и поняла, что рижский бальзам можно смешивать с белым вином, и получается красное вино, ругалась с мамой из-за цвета штор, потеряла штопор, не купила платье, удержалась.

Он тоже писал, но исключительно о работе: город грустный, вечное лето, никогда не заканчивается четверг, выходных не бывает, но если бывает, тогда идет к морю на пикник, ест бутерброды и яблоки, читает местные газеты, они смешные. Ничего не писал о том случае с книжной полкой (впрочем, рука у нее уже давно зажила), не писал про то, как возвращались из гостей и позвонил Никита, не писал даже о том, как собирал вещи – как будто всего этого и не было, командировка и командировка. Отъезд не скроешь, но можно скрыть хотя бы его обстоятельства .

Иногда они созванивались «скайпом», но во всем этом звенело мучительное ощущение неловкости: как будто оба застыли в янтарном пласте беспамятства и ни один не может пошевелиться – сидели и смотрели друг на друга, как две медовые мухи, хоботок увяз и всей мушке пропасть, пока кто-нибудь не начинал рябить, шероховатиться, плыть белым шумом вдоль экрана – и тогда второй кричал: эй, ты где, ты куда, и первый отвечал откуда-то из-за этой вязкой подвальной пелены: я никуда, я никуда!

«Тут очень хреново с интернетом, – написал он ей. – Поэтому мы можем просто писать друг другу письма, как раньше».

Это спасительное убеждение, что если делать что-то «как раньше», все станет как раньше, вряд ли было тем изначальным толчком, породившим всю эту пирамиду вранья, – скорей всего, ее обижало то, что он почти ничего не рассказывал об этом маленьком приморском городе, только в полслова, вполголоса: грыз груши в беседке у пляжа, слушал в парке провинциальный джаз, видел в жару ежа.

Возможно, одно из этих писем и заставило ее соврать в первый раз: она пришла на работу и попросила отпуск, сообщив, что у нее проблемы со здоровьем и ей срочно нужно в санаторий. Она чувствовала, впрочем, что у нее и правда какая-то проблема со здоровьем: все вокруг казалось пустым, нездоровым, неестественным, а призрачная отдаленная пустота этого маленького города, в который он уехал в командировку, хаотично билась вокруг сердца, как раненый воробей, вонзая в его янтарную, медовую мякоть стальное кружево перьев, гадкий графит клюва, гранитное предчувствие финала. Сердце металось в этой пустоте, которая металась вокруг сердца, и не было этой чехарде ни конца, ни края, поэтому она пошла на вокзал и купила билет в этот город, а друзьям и родным ничего не сказала, подумала, что не так уж они часто с ней видятся, что-то придумает.

Ей действительно показалось, что это замечательная и необычная идея – попасть из этого безвременья в тот же город, где он отбывает свою строгую рабочую ссылку, гулять там же, по одним улицам, слушать тот же джаз в тех же парках, дышать тем же воздухом и ждать, пока он вернется.

Если никому ничего не говорить о том, что я там, рассудила она, я на самом деле не там. Поэтому никто меня там и не увидит. Информационное поле – такая гибкая, сложная штука, что ты, как правило, физически находишься там, куда оно тебя само определяет твоими же социальными стараниями, а если ты куда-то едешь и никому об этом не говоришь, ты как бы нигде. К тому же ей хотелось немного поиграть в собственного мужа, притвориться им, поехать по его следам и пожить его жизнью – жизнью тихого одинокого затворника в чужом далеком приморском городке. Было еще множество причин, она даже пыталась записать их, пока ее трясло и шатало на верхней боковой, но вышла непонятная лунная вязь и драная бумага, ничего толкового, и она положила розовый блокнот под подушку и уснула. А когда проснулась, обнаружила, что подушку, одеяла и простынки уже сдала хмурой проводнице, выпила чаю, сходила умылась и сидит, румяная и красивая, с заплетенной косой, внизу, копошась в пакете с орешками кешью. Куда делся блокнот, она так и не вспомнила. Когда просыпаешься в жизни, о которой, кроме тебя, никто ничего не знает, всегда немножко диссонируешь с собственными действиями, поняла она, это нормально.