Татьяна Замировская - Воробьиная река

Она же вообще ничего не говорила, просто сидела и ждала его после работы каждый вечер где-нибудь в кафе или на пляже, как они договаривались. Иногда она оставалась ночевать в его маленькой съемной квартирке. Когда она осталась у него в самый первый раз, она увидела, как он – перед тем, как лечь спать – открыл ноутбук и тут же закрыл. Она поняла: именно сегодня, именно этим вечером он впервые не напишет ей письмо. Она почувствовала что-то вроде вины. Утром, когда вернулась домой и пробралась в свою комнату под привычные бабкины крики («Шлюха! Я всю ночь морги обзванивала! Дети не спали, в участок хотели сами звонить, бедные! А я сразу в морги! Тут уже убили, все ясно!»), она обнаружила, что ее предположения верны – письма не было. Что-то немного кольнуло в сердце – не вина, нечто полностью противоположное.

Через полчаса пришло письмо – муж написал ей, что ночевал на работе, так вышло, ночная смена, ужасно устал. Она приняла его ложь спокойно. В конце концов, если уж честно, она первая начала его обманывать.

В конце концов вышло так, что она проводила с ним почти все время. Это длилось весь месяц, вся эта мучительная, нежная, ломкая, невыносимая эпопея с криками, истериками, детскими школьными проблемами, кисловатым смрадом щец и кашиц, тихими его поцелуями и хрупкими фарфоровыми подарками (куда их девать, чтобы дети не выбросили, не сломали, тоже вот вопрос) – и когда она поняла, что больше не может, что у нее нет никаких сил, что эти мгновения счастья, когда она засыпает на его плече, не идут в сравнение с теми моментами, когда дома, среди всего этого невыносимого, безвылазного бытового кошмара, она открывает ноутбук и видит от него очередное скользкое, неискреннее, лживое письмо о том, что он ужасно скучает и что он снова работал в ночную смену – она сказала ему, что им нужно расстаться, что она больше не может, что, конечно, она любит его больше жизни, но у нее нет этой самой жизни, вот в чем проблема, да и вообще они ничего друг о друге не знают, несмотря на эту невероятную, необъяснимую близость, и что им остается делать, лучше прекратить это все, пока жернова жизни и быта не раскрошили весь этот набор фарфоровых блюдечек, которыми они все это время удачно притворяются.

Он ужасно расстроился, задумался, долго молчал, потом сказал:

– Видишь ли, у меня дома есть некоторые обстоятельства. Наверное, ты понимаешь. Мне нужно вернуться. Решить там некоторые дела. И приехать сюда к тебе уже насовсем. Хорошо?

– Хорошо, – сказала она. – А что ты ей скажешь? Что встретил меня? Что разлюбил ее? А ты ее точно разлюбил?

– С этим все сложно, – сказал муж, – Но я все скажу, как есть. Обещаю. Потому что такого у меня вообще никогда еще не было. Так и скажу – встретил человека, которого, кажется, знал еще до рождения. Это же совершенно мистическая вещь: все было абсолютно ясно сразу же в первую секунду, разве нет? Ты же сама это почувствовала. Этим можно оправдать все, этим можно объяснить все, она поймет, она сама из таких, из наших, она такие вещи понимает и чувствует.

Договорились, что он поедет домой через пару дней, объяснится с женой и вернется к ней, снимет им двоим квартиру, а детям и бабке (ей пришлось сказать ему про детей, он тут же сказал – возьмем себе, не вопрос! – но она замахала руками, запротестовала, не надо детей, пожалуйста, я их ненавижу, я твоих хочу, а эти чужие, не наши!) будет давать деньги на нормальную жизнь, все как положено, а если что, детей можно будет потом, когда подрастут, себе взять. «Да я не люблю детей, не люблю!» – взвилась она. «Это не важно, – сказал он. – Я их полюблю».

Она пообещала ему, что будет ждать, он пообещал, что вернется буквально через неделю, просто заберет кое-какие вещи и подаст все заявления. Прощались как будто ненадолго, просто держались за руки, даже не целовались: все впереди, вся жизнь бежит вдалеке грациозная, как олень в свете фар.

Пришла домой и поняла: весь этот чудовищный обман скоро раскроется. Надо бежать. Надо быть в городе раньше, чем он.

Собрала чемоданы, быстро заказала по телефону билет, вышла ночью из дома – дети в первый раз, кажется, спали тихо-тихо, никто не хрипел, не плакал, не стонал страшным животным. Ехала в поезде, прислушивалась к шуму в собственной голове: ровный, мерный шум. Сунула руку под подушку – нашла розовый блокнот, тот самый. Раскрыла его, чтобы прочитать, что написано, – но было темно, поэтому положила в карман, чтобы прочитать утром. Нет ничего удивительного в том, что нашлось то, что потерялось. В конце концов, это был тот же поезд, просто в обратную сторону.

Села в такси, выгрузила чемоданы около дома, поднялась в лифте, сунула в дверь ключ, но ключ не проворачивался.

Дверь открылась изнутри, на пороге стояла его жена и смотрела на нее жидким, текучим, как змея, взглядом.

– Вы кто? – спросила жена.

– Ты сама спросила, – ответила она жене. – Так что я тебе сейчас все расскажу.

И все рассказала. Выложила вообще все, значит.

– Это все? – спросила жена.

– Ну, как все, – смутилась она. – Не совсем все. Вот он приедет, заберет вещи, переедет ко мне – и будет все.

– А, вот как, – покачала головой жена. – Ну хорошо, я за вас рада. Все, вы со мной поговорили?

И вытолкала ее прямо за дверь в подъезд, эту неприятную, крашеную провинциальную сучку, похожую на иссохшую, исхудавшую цыганку, с этим глупым выговором, потоком несовпадений, неправд и лживых, неаккуратных неточностей, кто знает, чего она хотела, украсть ли что-то, подловить ли ее на чем-то, просто оказаться вестником чего-то нехорошего, может, это просто какое-то испытание, а не человек, просто упражнение пришло, тренировочка, тест.

– Иди домой, где бы он ни был, твой дом, даже если нигде – иди, – крикнула жена в закрывающуюся дверь вслед этой непонятной, чужой, лживой и кромешно несчастливой гостье. – Я не верю ни одному твоему слову, так и знай.

Она еще долго плакала на лестнице, скреблась в дверь, несла какую-то чушь, умоляла понять ее, она ведь, мол, специально приехала, но жена вначале пригрозила вызвать полицию, а потом просто громко включила музыку. Подумала, что лучше не писать мужу про это, он ужасно суеверный, а потом вспомнила, что врать нельзя, – и написала: «В дверь ломилась какая-то цыганка-русалка. Говорила, что она твоя дальняя любовница из запретного края морского. Вроде бы не беременна. Я ее вытолкала. В доме, кажется, ничего не пропало. Ты уже скоро вернешься?»

«Приеду послезавтра, – написал муж. – Цыгане врут. Везу тебе три литра инжирового варенья, тут бабушка одна такое варенье делает – умереть можно».

Варенье, действительно, оказалось умереть не встать. Он возник в дверном проеме весь, казалось бы, увязший в этом варенье, хотя он просто протягивал к ней две руки, увенчанные этими медовыми, липкими янтарными банками, и она вначале взяла одну из них и поставила на пол, а потом взяла вторую и тоже поставила на пол, а потом обняла его всеми оставшимися своими руками, а он тоже ее обнял и сказал: