Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)

А к утру на скатерке снова еды-питья накопилось, и в персонале такое гостеприимство прорезалось, что никакой силы-возможности отлынуть Федоткину не было. В общем, вскорости обнаружилось, что за бумаги садиться – только зря туда-сюда “паркером” щелкать.

Ну, во-от…

А однажды (это уж много снегов выпало да водой утекло) проснулся Федоткин, надежа народная, в шестом часу пополудни. Кваску попил, поикал, полежал, к душе прислушиваясь: не захочет ли чего душа? – и услышал: пряника ей захотелось, мерзавушке.

Он рукой пошарил – ан пряника-то под рукой и не нашлось! Огорчился Федоткин, служивого человека позвал. Раз позвал – нету, в другой позвал – тихо. Полежал еще Федоткин, а потом встал, ноги в тапки сунул и побрел, насупив брови до самых губ, пешком по Кремлю.

И когда нашел он того служивого – спал, зараза, прям на инкрустации екатерининской! – то, растолкав, самолично надавал ему по преданным сусалам, приговаривая, чтобы пряник впредь всегда возле квасу лежал! И уже бия по сусалам, почуял: вот она когда самая демократия началась!

Тут Федоткин трубку телефонную снял, всему своему воинству радикулитному сбор сделал – и такого им камаринского сыграл, что мало никому не показалось, а многим, напротив, показалось весьма изрядно. Все упомнил, никого не забыл, гарант общерасейский! И насчет меню, и обивкой ультрамарин непосредственно в харю, и про паркет – чтобы к завтрему переложить его елочкой к дверям, да не елочкой – какие, блин, елочки! – ливанским кедром.

А насчет листка того, с Конституцией, он с дядькой посоветовался, который приставлен был от случайностей его беречь. Тот врачей позвал, и врачи сказали: убрать ту бумажку со стола к чертовой матери! Вредно это, на нервы действует.

Да и то сказать: какая Конституция? зачем? мало ли их было, а что толку?

Насчет же России тоже однажды, после баньки, решилось довольно благополучно, что она уж как-нибудь сама. Великая страна – не Швейцария какая-нибудь, прости господи. Распрячь ее, как лошадь, да и выйдет куда-нибудь к человеческому жилью.

Если, конечно, по дороге не сдохнет.

На самом деле все должно было случиться совсем не так.

Если бы этот придурок не попросил карту на шестнадцати очках, девятка пришла бы к моим двенадцати, дилер бы сгорел, и всем было бы лучше – и мне, и придурку, а дилеру все равно, потому что деньги не свои.

И я бы встал из-за стола, и на улице встретил бы создание небесной красоты, и на весь выигрыш купил бы цветов, и черт знает чем занимался бы с небесным созданием всю ночь – вместо того чтобы сидеть в “обезьяннике” после того, как, выйдя из казино, послал на все буквы милиционера, приставшего с проверкой документов.

В общем, вечерок не сложился.

И все-таки, вспоминая ту девятку, приятно думать, что все могло быть совсем по-другому…

Царь Петр Алексеевич третий месяц жил под чужим именем в Амстердаме, изучая точные науки, фортификацию и корабельное ремесло.

Не забавы ради он мозолил руки на верфях Ост-Индской компании; грела душу дальняя мысль – по возвращении на родину поставить на уши златоглавую, выписать клизму дворянству, дать пенделя боярам и, начавши с осушения чухонских болот, сделать Россию мореходной державой с имперскими прибамбасами. Чтобы боялись и на много веков вперед вздрагивали при имени!

Крови – знал государь – будет залейся, но крови он не страшился. Привык с малолетства, что без красной юшки на родине и обеда не бывает, а если гулька без смертоубийства, то вроде и вспомнить нечего. А тут целая империя!

Короче, были у Петра Алексеевича серьезные планы на жизнь.

Но однажды. впрочем, будем точны. Не однажды, а именно вечером пятого октября 1697 года, возвращаясь в посольство, государь проскочил нужный поворот – и еще минут пять, грезя о мировой державе, мерил сапожищами амстердамские набережные, пока не очнулся в совершенно незнакомом месте.

Желая узнать, где он и как отсюда выбраться, царь заглянул в ближайший кабак – и остановился, пораженный незнакомым запахом. Сладковатый запах висел в помещении, идя от полудюжины самокруток, тлевших в узловатых моряцких пальцах.

Будучи человеком любознательным и бесстрашным, царь шагнул прямо в народ и на плохом немецком попросил курнуть. Ему дали курнуть, и государь, выпучив глаза еще более, чем организовала ему природа, в несколько затяжек вытянул весь косяк. Хозяин косяка пробовал протестовать и даже схватил царя за рукав, но получил по белесой башке русским кулаком и, осев под стол, более в вечеринке не участвовал.

Докурив, царь, под одобрительный гул матросни, выгреб из карманов горсть монет и потребовал продолжения сеанса – ибо зело хорошо просветило ему голову от того косяка! Единым разом увидел царь город на болотах, мосты над рекой, львов у чугунных цепей; увидел дворец и фейерверк над дворцом. Потом по широкой воде поплыли корабли, и уже на средине косяка выяснилось, что плывут те корабли в субтропиках.

К концу первой закрутки был вторично взят Азов. Турки бежали, растворившись в районе кабацкого гальюна. Матросы с уважением прислушивались к ошметкам басурманской речи; иноземных галлюцинаций понимать они не могли, но масштаб разумели.

Когда, круша инвентарь, царь принялся мочить Карла Двенадцатого, хозяин кабака попросил очистить помещение. Не рискуя тревожить детину, просьбу свою он обратил к соотечественникам. Матросы взяли гиганта под руки и осторожно, чтобы не мешать течению процесса, вывели его на воздух.

Детина бормотал в беспамятстве, дергал щекой и вращал глазными яблоками в разные стороны, и один из матросов заметил другому по-голландски, что этот человек напоминает ему божию грозу.

Матрос тоже был хорош.

Так и не выведав у божией грозы домашнего адреса, гуляки прислонили потерпевшего к парапету и пошли восвояси. Через минуту их путь в темноте пересекла группа иноземцев; иноземцы вертели головами и нервно переговаривались.

Они кого-то искали.

…Обрыскав с посольскими амстердамские полукружья, Алексашка Меншиков царя нашел – тот спал прямо на набережной и был не то чтобы пьян (уж пьяного-то царя Алексашка видал во всяких кондициях), а – нехорош.

Верный мин херц хотел устроить столяру Петру Михайлову выходной – и наутро велел посольским не будить государя, но государь проснулся сам и, посидев немного в размышлении, на работу пошел.