Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)

Сыромятников предложил тост за будущее России.

В дверь позвонили. Петя пошел открывать, ступил в олифу, и в коридоре внятно отпечатались три левых ботинка, как будто какой-то великан упрыгал отсюда на одной ноге.

Вернулся Петя со здоровенным детиной. Войдя, детина задел башкой лампочку, свисавшую на шнуре. Лампочка незамедлительно откликнулась и выпала из патрона, разбившись в мелкие дребезги.

– Геныч, – представил длинного Сыромятников. – За клеем ходил.

– Клея нет, – доложил Геныч и поставил на стол ноль семь красного.

Петя извлек из сумки четвертый стакан.

– Ну, – сказал Сыромятников и строго посмотрел на Бутомского. – За свободу!

Выпив, Бутомский тактично (пальцами) достал кусок сельди из банки, съел его и, посидев для приличия еще секунд десять, поднялся.

– Вы тут давайте. – попросил он, на что Сыромятников поднял сжатый в “рот-фронт” кулак, гарантируя, что они тут дадут.

Когда Бутомский пришел проведать ход ремонта через неделю, в его квартире многое изменилось. Обои были содраны окончательно, в комнате лежала горкой плинтусная доска, а из бульонной кастрюльки торчал окаменевший шпатель. От лужи на паркете на вечные времена остался белесый абрис.

Несмотря на эти несомненные отличия, Бутомский испытал неприятное для психики чувство, которое французы называют “дежавю”: мастера сидели буквально в тех же позах, в каких он оставил их в прошлую среду.

– Здорово, – сказал Сыромятников. Геныч придвинул табуретку. Петя достал из сумки четвертый стакан, дунул в него и отработанным движением набулькал внутрь пять сантиметров.

По налитому Петей можно было проверять линейки.

– Ну, за Богородицу, – сказал Сыромятников, и Бутомский понял, что вслед за гражданским самосознанием в бригаду проникло религиозное чувство.

Пока он обдумывал важность этого факта для судеб России, рабочие, не меняя мизансцены, отметили День знаний, Йом-кипур и годовщину Великого Октября, а потом выпал снег.

На складах не было раствора, в магазинах – кафеля, и нигде в природе не было какой-то неведомой хреновины три на шестнадцать, без которой никак.

Больше по привычке, чем в желании что-либо изменить в этом праздничном мире, Бутомский зашел поздравить мастеров с католическим Рождеством – и застал их в той степени святости, когда тела еще не светятся, но глаза уже видят что-то свое.

Петя и Геныч отдыхали от реальности в комнате, Сыромятников – на кухне. Он лежал на матрасе, как мыслящий, но сильно изломанный жизнью тростник, и копил силы для встречи Нового года. В белом ярком свете квартира Бутомского простиралась, как мир на третий день творения, когда твердь и вода по отдельности уже имелись, но жизнью еще не пахло.

– Эй! – несмело позвал он.

Никто не откликнулся, и вдруг со страшной ясностью Бутомский понял, что гораздо прежде конца этого ремонта его понесут из какой-нибудь съемной квартиры вперед ногами.

– Эй вы! – сказал он.

Ответа не было, и Бутомский почувствовал, как неотвратимо наполняет его праведная отвага. Он шагнул вперед и, продолжая поражаться своей храбрости, тихонько потряс Сыромятникова за плечо.

Человек, трогающий руками другого человека после того, как тот практически одновременно отметил День Конституции, Хануку и католическое Рождество, – такой человек заслуживает смерти. Но физического здоровья, необходимого для убийства, у Сыромятникова с собой не было, и он только лягнул врага ногой.

Сгребая ногами стеклотару, Бутомский отлетел к двери, ударился головой о косяк и вскоре оказался в старинном имении, похожем на Ясную Поляну. Сквозь осинник виднелась усадьба, в листве трындели пичуги, а сам он, поигрывая лозой, стоял возле конюшни.

На конюшне дворовые привязывали к козлам Сыромятникова, Петю и Геныча. Откуда-то пахло белилами и ацетоном. Бутомский не понимал, что за праздник стоит на дворе, но всем сердцем чувствовал радость от прихода этого праздника.

– Помилосердствуйте, барин! – стонал Сыромятников выворачивая с козел нетрезвую голову. – Истинный крест, ко Дню Советской армии закончим! Шпателя не было!

– Николя, ну зачем это? – нежно щебетала жена Бутомского. Она стояла неподалеку, опасливо косясь в сторону конюшни – в сторону дубленых, кожаных, готовых к лозе задниц.

– Ступай, милая, ступай. – отвечал Бутомский и, подступая к лежащему, спрашивал его со сладким замиранием сердца: – Значит, шпателя не было?..

– Помилосердствуйте, барин, – противно бубнил растянутый на козлах. – А-а-а!

– Вот тебе шпатель! – приговаривал Бутомский, свища лозой. – Вот тебе Советская армия! Вот тебе Рождество Клары Цеткин! Вот тебе Курбан-байрам с Яблочным Спасом!

– А-а-а!

На крик негодяя прибежали Лев Толстой, Антон Чехов и Владимир Короленко – и на их глазах Бутомский аккуратнейшим образом выпорол Сыромятникова, Петю и Геныча, причем в процессе порки Сыромятников орал, Геныч звал на помощь Глеба Успенского, а Петя продолжал разливать всем по пять сантиметров.

Потом Бутомский устал махать лозой, пошел на веранду, лег и тут же уснул. Ему приснилось, что он в лежит в какой-то покореженной квартире, на полу, возле горки плинтуса, в непонятно каком году, с гудящей головой, а над ним склонился сивый от пьянства мужик, помятый и непоротый.

– Э, командир, – сказал Сыромятников. – Живой?

– Да, – не слишком уверенно ответил Бутомский.

– Мы тут немного отдыхаем, – пояснил Сыромятников, не переставая сниться. – Но ты, главное, не бздо, хозяин. все будет путем.

– Что вы скажете на это, господа? – поинтересовался Толстой и отхлебнул из чашки с вензелем.

– Насчет чего? – уточнил Короленко.

– Насчет розог.

– Что тут говорить, Лев Николаевич, – пожал плечами Короленко и отломил кусочек печенья. – Дикость! Азиатчина.

– Позор, конечно, – заметил Чехов. – Но, знаете – я бы тоже их выпорол. А вы?

– Я бы вообще убил, – сказал Толстой.

Когда по радио передали изложение речи нового Генсека ЦК КПСС перед партийным и хозяйственным активом города Древоедова, Холодцов понял, что началась новая жизнь, и вышел из дому.

День сиял. Снег оживленно хрустел под ногами в ожидании перемен. Октябрята, самим ходом истории избавленные от вступления в пионеры, дрались ранцами. Воробьи, щебеча, кучковались у булочной, как публика у "Московских новостей”. Все жило, сверкало и перемещалось, и только в сугробе у троллейбусной остановки лежал человек.