Виктор Шендерович - Евроремонт (сборник)

– Шалом, Никитична, – ответил дядя Гриша, очумело пристраивая седло обратно на гвоздь. – Что в квартире происходит?

Но бабушка не ответила на вопрос, а только уронила на пол кастрюльку и спросила сама:

– Ты чего сказал?

– Что? А-а… Шалом. Шалом алейхем! Ну вроде как “будь здорова”!

– Это ты по-какому сказал? – опасливо поинтересовалась бабушка.

– По-родному, – с достоинством ответил дядя Гриша. – Еврей я теперь. – Он подумал минуту и добавил: – Киш мир тухес, Евдокия Никитична.

Старушка заплакала.

– Ты чего? – испугался дядя Гриша.

– Совсем нас, русских, в квартире не осталось. Вот и ты… – Старушка всхлипнула.

– Как не осталось? – удивился дядя Гриша – и осекся, услыхав тоскливое "уэн-нь” из ивановской комнаты.

– Ой, Гришенька, – шепотом запричитала Евдокия Никитична. – Тут, пока тебя не было, такое началось! Костька Кравец уже неделю во всем энтом ходит – как же его? – жовто-блакитном! Я, говорит, тебя, бабуля, люблю, а этих, говорит, москалей, усих бы повбывал… Я ему говорю: Костенька, да сам-то ты кто? Ты ж, говорю, из Марьиной Рощи еще не выходил! А он говорит: я еще в среду осознал себя сыном Украйны – Петлюра мне отец, а Бендера мать!

Евдокия Никитична снова всхлипнула.

– Ну и хрен с ним, с Костькой! – возмутился дядя Гриша. – Но как же это: нет русских? А Толик? А Ивановых пять человек?..

“Уэн-нь!” – отозвалась на свою фамилию ивановская комната. Евдокия Никитична завыла в голос:

– Ивановы коряки оказали-ись!

– Кто-о?

– Коряки, Гришенька! Петр Иванович с завода ушел, днем поет всей семьей, ночью в гараже сидит, гарпуны делает. Буду, говорит моржа бить. Север, говорит, зовет. А Анатолия Михайловича больше нет.

– Как нет?

– Нету Толи, – всхлипнула Евдокия Никитична.

Дядя Гриша осенил себя православным крестом.

– Тахир Мунибович он теперь, – продолжала Евдокия Никитична. – Разговаривать перестал. Отделился от нас, мелом коридор расчертил, всех от своей комнаты арканом гоняет. Пока, говорит, не будет Татарстана в границах Золотой Орды, слова не скажу на вашем собачьем языке! Детей из школы забрал; биографию Батыя учат. Грозится лошадь купить. Что делать, Гришенька? Раз уж ты еврей, придумай что-нибудь!

Дядя Гриша тяжело вздохнул.

– Раз такое дело, – сказал он, подумав, – надо, бабуля, и тебе как-то того. самоопределяться.

– Ой, самоопредели меня, Гришенька, – выдохнула Евдокия Никитична и горько заплакала.

– Ну не знаю. – Дядя Гриша почесал в затылке. – Кокошник, что ли, надень. Хороводы води в ЖЭКе, песни пой под гармошку русские. Ты ж русская у нас, Никитична?

Старуха перестала всхлипывать и тревожно посмотрела на дядю Гришу.

Вечером дом № 13 по Большой Коммунистической улице потряс протяжный крик. Кричала жена коряка Иванова.

Коряк Иванов, вырезавший в гараже амулет, защищающий от сглаза и кашалота, бросился наверх.

Ворвавшись в квартиру, он увидел жильцов, в полном составе остолбеневших на пороге кухни. Тахир Мунибович Зарипов, шепча вместо “Аллах велик” “Господи, помилуй”, прижимал к себе перепуганных корякских детей; вольный сын Украйны – полуголый, в шароварах и со свеженькой татуировкой “Хай живе!” – отпаивал валокордином дядю Гришу, которого крик корячки Ивановой вынул из постели: дядя Гриша был в трусах, кипе и с самоучителем по ивриту.

А кричала корячка Иванова от зрелища, невиданного не только на Севере. По кухне, под краснобелым транспарантом с нерусским словом “Solidarnosc”, звеня монистами и сметая юбками кухонную утварь, приплясывала бабушка Евдокия Никитична.

– Чавела! – закричала она, увидев коряка Иванова. – Позолоти ручку, красивый!

Коряк Иванов выронил кашалотский амулет и причудливо выругался на великом и могучем.

– Гришенька, милай! – кричала бабушка, пританцовывая. – Спасибо тебе, золотой! Ясная жизнь начинается! Прадедушка-то у меня цыган был! А бабку Ядвигой звали. Эх, ромалы! – кричала Евдокия Никитична. – Ще польска не сгинела!

Первым дар речи обрел дядя Гриша.

– Конечно не сгинела, – мягко ответил он и обернулся к жильцам. – Все в порядке, ромалы. Бабуля самоопределилась, жизнь продолжается. Киш мир тухес – и по пещерам.

Знаете, чем пчела отличается от архитектора?

Вспомнили, да? Ну еще бы: Маркс!

Пчела не знает заранее, что у нее получится.

А архитектор, наоборот, все знает заранее.

Поэтому архитектор стоит выше пчелы.

А чем пчела отличается от строителя? То-то и оно.

Пчела от строителя отличается тем, что водки не пьет.

Поэтому СОТЫ всегда ровные, а архитекторы как увидят свою мечту на местности, так и мрут потом от инсультов почем зря.

Процесс гражданского становления в бригаде Сыромятникова Бутомский начал наблюдать в августе девяносто первого, сразу после падения тоталитаризма.

Тоталитаризм пал во вторник, а в среду с утра, когда Бутомский пришел в свою новую квартиру проведать ход ремонта, Сыромятников был уже немного просветленный.

Он сидел с куском маринованной сельди в руке, прислонившись к стенке, ободранной еще накануне. Рядом, на обрывке новых обоев, были разложены резаная колбаса, хлеб и огурчики.

– C победой! – приветствовал хозяина квартиры бригадир и опустил в рот сельдь. Петя вынул из сумки дополнительный стакан и налил всем по пять сантиметров.

– Спасибо, – сказал Бутомский и выпил, чтобы не обижать победивший народ. Петя сразу налил еще по пять сантиметров.

Они выпили за Ельцина, Горбачева и Бурбулиса. Пия за Бурбулиса, Сыромятников задел ногой банку с олифой. Она вылилась на паркет и сразу начала распространять запах.