Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце

Подсаживаться к нему на колени я не решалась. И была права. Все за это время уже попробовали присесть. Результат у всех был одинаковый. «Ай-яй-яй». Пару раз я еще целовала его в щеку. Он только смеялся. И ничего не говорил. И я знала – так хорошо, как есть. И не должно быть ничего другого. Но…

К концу года я стала маяться. Ну как же так? Либо мне надо разлюбить его, либо… Разлюбить не получается. Но и другого ничего тоже не получается. Я загрустила. Он первый это заметил.

– Катя, задержись-ка, – кивнул он мне как-то после репетиции. – Иди сюда. Что?

– Ничего.

– Садись, говори. Дома что-то?

Неужели он ничего не видит? Ничего не понимает? Как я измучилась, как он мне нужен. Я подняла глаза.

– А! – сказал Волобуев. Неожиданно он погладил меня по голове. – Вот я так и думал. Ты хорошая девочка, Катя.

– Но вы меня…

– Но я женат. И тебе желаю только счастья. Мы бегать с тобой по углам не будем. Хорошо?

Что я могла сказать?

– Плохо! – ответила я.

– Глупая. – Волобуев слегка притянул меня к себе и, едва коснувшись губами моих волос, встал. – Все хорошо. Гораздо лучше, чем ты даже можешь себе представить.

Я ничего не поняла. Но маяться почти перестала. Волобуев ко мне относился так же. Я его любила, как любила. И жила, зная – все будет хорошо и все еще впереди. И это впереди – совсем недалеко. Надо только терпеливо дождаться его. А пока – режим, спина, взгляд… И – «не пищать»!

Мои педагоги активно уговаривали меня говорить на несколько тонов ниже, мне это было трудно, на некоторое время это заняло все мои помыслы. Ну как это – говорить не своим голосом? У меня голос мамин – легкий, светлый, высокий, переливчатый. А меня просят говорить «из груди», и не только на сцене, но и в жизни, чтобы привыкнуть, чтобы голос своим стал. И я с утра до ночи боролась со своими разными голосами, уже не понимая, где мой голос, где не мой, как мне говорить…

А тут и лето подошло, экзамены, мне дали отрывок из «Бесприданницы». Волобуев неожиданно выбрал отрывок, где Лариса только сидит и молчит, и лишь в конце поет, а всё играет мама ее, Огудалова, «тетенька», как зовет ее у Островского Паратов. И маму дали играть мне. Маму! Не бесприданницу! Вот тут я растерялась.

Это значит, вот для чего они меня заставляли спину держать, ноги ровно ставить, в узел не сплетать, и говорить на пол-октавы ниже – чтобы давать мне играть матушек и тетушек? Я расстроилась, но делать было нечего. Алька была со мной солидарна, мы ходили и бубнили, бубнили – ей, как обычно, ничего играть не дали. А что сыграешь с такой внешностью? Сильно постаревшую Дюймовочку разве что. Или веселую няньку.

На мое счастье, девушка, Тоня Кошкина, которой дали Ларису, с ролью, даже молчаливой, никак не справлялась. Ее только что взяли на курс, на третьем году обучения, все шептались, что взяли по какому-то звонку, чего у нас обычно не бывало. Учились все абсолютно с улицы, как я, – не было ни детей народных артистов, ни каких-то известных фамилий.

– Кошкина! – расстраивался Волобуев. – Что же ты так стоишь, животом вперед? Втяни, пожалуйста, живот, ну что же такое! Ты же Лариса Огудалова, красавица, в которую влюблены все купцы в городе и не купцы, и красавец Паратов, ну, что ты?

Тоня смотрела на него грозно из-под густых бровей и переваливалась на другой бок полным неловким телом.

– Ты на танец ходишь?

– Хожу.

– А что с пластикой тогда? Ну встань как-то, пожалуйста… Да, вот так, например… Или сядь… Кать, ну а ты, какая ты Огудалова? Что ты смотришь несчастными глазами? Огудалова знает, что ей нужно. Ей нужно выдать дочку нормально замуж, понимаешь?

– Нет.

Волобуев только разводил руками.

– И что мне с вами делать?

Мы с Алькой, кажется, догадались, почему они взяли такой отрывок – чтобы я поиграла, сцена была очень драматичная, а Тоня спела – она пела грудным, довольно крепким голосом, как раз подходящим для романсов. Осовицкая, сама отменная певица, очень любила, чтобы обязательно кто-то пел на экзамене.

– Так, всё, – сказал как-то Волобуев, – меняемся! И отрывок другой берем. Давайте-давайте, на раз-два-три! Была дочка, стала мама, и наоборот. Довольна, Кудряшова?

Я была очень довольна, потому что в то время смириться с ролью матери, у которой третья дочь на выданье, даже в учебном отрывке не могла. Тоня, кажется, не слишком расстроилась, – ей все равно дали спеть, она пела романс бесприданницы, а я Ларису играла. Тоня пела лучше меня, а я была внешне похожа на Ларису Огудалову и играла ее с удовольствием. Вот это – мое! Большая, всепоглощающая любовь, надежда до последней секунды, трепет, просто как будто Островский все про меня знал!

На экзамене Чукачин, который до этого не видел отрывок и был не в курсе всех наших перипетий, шумно крутился, дергал себя за уши, крякал. Поставили мне пятерку с минусом, минус за то, что пела не я. Но я уж зато всё сыграла, что могла в тот момент, – всю свою неизрасходованную любовь к прекрасному далекому Волобуеву, подтянутому, дисциплинированному, сияющему, звездному. И очень тепло относящемуся лично ко мне. Лучше, чем к кому бы то ни было на курсе. Кто-то уже даже начал подтрунивать, говорить лишнее. Как мне было обидно – ведь на пустом месте! Не было не только того, о чем судачили злые языки, – не было вообще ничего. Кроме моих вздохов, коротких прогулок вокруг фонтана на Театральной площади, теплой улыбки Волобуева и его всяческой поддержки. Но этого же мало! Этого же совершенно мало, когда в окно звенит поздняя весна, когда такие теплые долгие ночи в июньской Москве, так не хочется отпускать его руку, так долго ждать до утра, когда снова в класс войдет стройный, улыбающийся, сдержанный и совершенно недосягаемый Волобуев.

Пришло лето. Каникулы. Я обнаружила, что у меня совершенно нет денег. Мне хотелось куда-то поехать, на море, например. Но это было нереально. Можно, конечно, провести все лето в парке, ездить к маме – я теперь жила отдельно, и по старой памяти гулять по берегу реки, по сто раз хоженым дорожкам… Нет. Я думала-думала и надумала. Я должна пойти работать. Куда? Ясно куда – в театр.

Я стала звонить по театрам и спрашивать, можно ли им показаться. Услышав, что я только закончила третий курс, мне советовали сначала доучиться, получить диплом, а потом уже устраиваться на работу. Кто-то уточнял, сколько мне лет. «Двадцать… пять», – отвечала я, сбавляя себе полтора года. «У нас семь человек сидят без ролей. И всем двадцать пять только что стукнуло. Вот было бы вам семнадцать… Нам молодая героиня нужна». Как – семнадцать? Неужели кто-то в семнадцать приходит в профессиональный театр, и его берут? И что – я уже не молодая?

Я еще подумала и позвонила в «Экзерсис».

– Приходите, – коротко сказал мне Марат.