Наталия Терентьева - Нарисуй мне в небе солнце

Я ощущала сзади себя присутствие человека. Он – почему-то я поняла, что это мужчина – приблизился совсем вплотную, теперь я даже чувствовала его дыхание. Человек был с меня ростом. Он по-прежнему не касался меня, просто стоял очень близко, совсем, на том расстоянии, где стираются личные границы, куда нельзя подходить, где «я» – уже не я, а мы. Я ощущала тепло его тела, слышала неровный стук своего сердца. Своего или его? Я не понимала. Тот, кто стоял за моей спиной, нашел мою руку и слегка сжал ее. И больше ничего. Ничего. Сжал и так стоял, пока не включили свет.

Я шагнула вперед. Я должна была начинать сцену. У меня были слова о бесконечной любви и бесконечном одиночестве. Американец, который написал эти слова, что-то знал об этом. Но не все. Знал по-американски, на самой поверхности. Писал очевидные вещи, как будто открывая для себя мир заново. Как будто никто этого не знал и не говорил лучше. Но мне было что сказать о любви и одиночестве, поэтому мне вполне хватало тех приблизительных слов, которые мне были даны в пьесе. Чуть-чуть рядом, чуть-чуть все не то, не глубоко, не точно… Но актеры не говорят своих слов. Если слова не те, можно попробовать наполнить их тем смыслом.

Мне показалось, что я не сказала половину монолога. Как-то я перестала себя контролировать. Волна необычного чувства несла меня, и я не сопротивлялась.

– Молодец, – кивнул мне Марат, когда я вышла со сцены. Он всегда появлялся во время действия в неожиданном месте. Мы никогда не знали, откуда он сегодня смотрит спектакль и смотрит ли вообще.

Марат не хвалил никого и никогда, крайне редко. Меня похвалил первый раз за все время моей работы в «Экзерсисе». Я хотела спросить, что именно было хорошо. Ведь у меня кроме монолога были еще три большие сцены. Но я не решилась. Марат Анатольевич категорически не любил отвечать на вопросы. Что угодно, только не задавать ему прямых вопросов.

Опустошение и очень радостно – такое ощущение после спектакля, который был сыгран хорошо. Не хочется идти домой – ведь меня дома никто не ждет. Хочется смеяться и с кем-то поговорить, о чем угодно, о чем-нибудь хорошем. Только не садиться в полупустой вагон метро и не ехать одной домой.

Я смотрела на Никиту Арсентьевича. Ведь это он стоял за мной? Он взял меня за руку, он наполнил меня какой-то необъяснимой энергией, которая провела меня по всему спектаклю, так, что даже самый мрачный режиссер в мире меня сегодня похвалил.

Никита Арсентьевич быстро переоделся после спектакля, что-то негромко говорил то монтировщикам, разбирающим винтовую лестницу, то осветителю, меняющему перегоревшую в конце спектакля лампу. Олеся, стоявшая как раз под этой лампой, когда та вспыхнула и погасла, носилась по всем нашим пяти крохотным гримеркам, рассказывая каждому, как именно она испугалась, когда лампа вспыхнула… нет, не вспыхнула, лопнула… нет, не лопнула – взорвалась… прямо над ее головой… это черные силы… это завистники… нет, завистница… темноволосая… тощая… бездарная… с черными глазами…

– У меня темно-зеленые глаза, болотные! – засмеялась я, не выдержав. – С рыжеватой окаемкой.

– Двуцветные! – энергично подтвердила Олеся. – Я так и знала, так и знала! Надо сказать Марату Анатольевичу, что я не хочу с ведьмой в одной гримерке сидеть.

– Олеся Геннадьевна, вы бы ехали домой, – мирно посоветовал ей Никита Арсентьевич. – Святой водичкой умоетесь – никакие ведьмы вам не опасны.

– Откуда у меня святая вода? – взвилась Олеся.

– Я принесу тебе завтра, – обнял нашу бешеную приму Валера Спиридонов, окутав ее своей бородой и утопив в складках мягкого пышного живота.

Олеся прижалась к Валере.

– Какой же вы теплый, Валерий Петрович, приятный… Почему вы женаты?

– Разведусь, Олесенька, разведусь. Вот дом построим, и разведусь, – засмеялся Спиридонов.

– Только обещаете, все вы только обещаете! Вот и Никита Арсентьевич мне обещал, да, Никита Арсентьевич?

Я видела, как директор быстро посмотрел на Олесю.

– Что именно? – улыбнулся он. Не хотела бы я, чтобы мне так улыбались мужчины.

– Жениться! – договорила-таки Олеся в полной тишине. Как-то так получается, что к интересным разговорам тут же подтягиваются все – и кто только что тащил по сцене тяжелую кованую лестницу, и кто стоял на стремянке, выворачивая лампу из огромного софита, и кто не успел толком одеться, застегнуть штаны и лифчики, и кто уже со всеми попрощался и убежал на автобус…

Никита Арсентьевич хмыкнул, взглянул на одну лишь меня, подмигнул и, легонько перепрыгивая через две ступеньки, взбежал по залу. «Мой милё-о-о-ночек не игра-а-а-ется… Мой милёночек так мне нра-авится…» – весело напевал он при этом.

– Хорош подлец… – негромко проговорила наша самая заслуженная актриса Наталья Иосифовна, недавно приехавшая из Рязани и играющая всех бабушек.

Лет ей было меньше, чем Агнессе, но она не слишком переживала о своих возрастных ролях, как мне казалось. Гораздо лучше играть симпатичную моложавую бабушку, чем хрипеть признания в первой любви от лица юной девы. Я боялась любой старости – и веселой, и грустной, и хриплой, и бодрой, и верила, что ко мне лично она не придет.

Я не сомневалась, что Олеся нарочно сказала про Никиту Арсентьевича, чтобы позлить меня. Когда и почему он мог обещать ей жениться?

– Бабам всем голову крутит, – продолжала Наталья Иосифовна, – а ведь Тасю свою никогда не бросит. Таких, как она, не бросают.

Оставалось только удивляться, как Наталья Иосифовна, три месяца назад придя в наш театр, так хорошо уже во всем разобралась. Годы работы в театре. Хороший навык психологического анализа.

– Что ты задумалась, Кудряшова?

Волобуев подошел ко мне и очень просто, по-отечески, обнял. Я замерла. Никогда раньше он так не делал. Подождала, помолчала.

– Ну что? – Он еще придвинул меня к себе, аккуратно взял за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза. – Грустная ходишь…

– Да нет…

– Ну как нет? Отсутствуешь на репетициях… У тебя дома что-то не так?

– Всё так.

– Все здоровы?

– Вроде да…

– А денег хватает? Ты нормально питаешься? Не приходится подрабатывать по вечерам?

– Питаюсь… Я в театре работаю, у меня зарплата, и еще ученики… Денег очень много…

Волобуев хмыкнул:

– Так уж и много! А что за ученики?

– Ну неинтересно совсем, Алексей Иванович… Не имеет отношения к театру…

– И все же?

– Я немного английским подрабатываю… – вздохнула я.

– Ну так я ж спрашиваю – приходится подрабатывать? Ты мотаешь головой. Я вижу, ты устала. Хочешь, отпущу с занятий сегодня?

– Нет! – искренне сказала я. – Что вы, Алексей Иванович!

Он даже не мог себе представить, наверное, что самое лучшее в моей жизни – это он и его занятия. Когда Волобуев входил в класс, высокий, статный, уверенный, всегда абсолютно здоровый, выспавшийся, бодрый, в аудитории становилось светлее, теплее, все оживлялись. И начиналась репетиция, на которой не было бездарных, ленивых, тупых, где никто и никогда не плакал – разве что на сцене, и то Волобуев не любил брать такие отрывки. У нас было все позитивно, ярко, часто смешно, если нужно – серьезно и даже пафосно, но никакой серой тоски.