Эльчин Сафарли - Я хочу домой

– Именно.

– Прошлым болеет половина человечества. Я сам долго лечился. Универсального метода нет, у каждого свой.

– Как ты лечился, Лиман?

– Для начала остановился. Потихоньку менял отношение к тому, что было. Для этого достаточно переместиться в себя. Каждый подбирает подходящие ему реактивы и расщепляет привязанности. Главное, никакой паники…

– …и не винить себя.

– А это вообще дело бессмысленное! Вместо этого надо бы перестать мучить счастье, которое догоняет нас, пока мы куда-то или за чем-то несемся, и позволить ему стать с нами единым целым в настоящем…

– …а не в прошлом. Привыкли называть счастьем то, что осталось позади, а надо бы то, что происходит сейчас.

* * *

Ничего не знаю о нем. Откуда он родом, где живет, есть ли у него семья. Лиман меня тоже ни о чем не расспрашивает.

Достаточно того, что есть: наших бесед, молчаний, прогулок. Мы все учителя друг для друга, и каждый несет знание, которое кому-то предназначается.

Третий день дует холодный ветер, льет дождь. В утренние часы непогода утихает. Выходим с Лиманом к берегу Синего моря. Часа два пройдемся, потом снова начинается дождь.

Из-за непогоды не покидаю Пустых Надежд. Приходится ждать, пока тучи рассеются, дороги расчистятся, а море вернется к берегу.

В детстве меня пугали отливы. В дни зимних ветров море уходило в себя, отдаляясь от привычной линии берега. Боялся, что оно уйдет навсегда, куда-то далеко, и не будет больше в моей жизни моря.

Отливы в человеческой жизни Лиман называет «делом привычным» – с годами они учащаются, хотя, казалось бы, все про себя понято.

«Опрометчиво ждать от мира только радости, тепла, красок. Надо быть готовым к тому, что они могут исчезать, и не впадать в отчаяние. Мир разный: холодный, теплый, жестокий, добрый. Так было и будет. Наше восприятие изменчиво, как и сам мир. Если сегодня отлив и холодно, то завтра будет прилив и солнце».

Мы вместе пьем кофе. Лиман заваривает его с чайной ложкой коричневого сахара и зернами кардамона, снижающими действие кофеина. Бледно-коричневая пенка, гуща на полстакана.

Он сравнивает жизнь с кофе – сладким и одновременно горьким. «В жизни, как в чашечке кофе, есть и сладость сахара, и горечь гущи. Как ни фильтруй, ни процеживай, без них кофе не кофе».

Снимая с плиты шипящую турку, Лиман говорит, что жизнь протекает в ежедневном стремлении. «К счастью?» – спрашиваю. Он, разливая вторую порцию кофе, произносит: «Стремиться создать, спасти от зла и сохранить что-то хорошее в себе, вокруг себя, – может, это и есть настоящее счастье?»

* * *

– Долго тут будешь, Лиман? Я скоро уезжаю, но когда-нибудь вернусь.

– Не могу сказать, сосед. Либо год, либо месяц. Или на днях уеду.

– Далеко?

– Дальше.

– Докуда?

– Сосед, можно ответить, что дороги жизни бесконечны. Но каждый из нас в силах определить то место, где он слышит себя лучше. Там построить дом, туда возвращаться из путешествий. Любить это место, делать его лучше…

– …и не привязываться. Что так нелегко.

– Научись не думать о сложном, и оно станет простым. Люби, наслаждайся. Сними часы с руки. Ты свободен.

– Ты о свободе воли?

– Именно. Эта свобода открывается тем, кто любит каждый новый день вне зависимости от того, какой он. Пасмурный, солнечный, загруженный или выходной. Уметь любить не дни в своей жизни, а жизнь в своих днях. Это невозможно объяснить, основано на ощущениях…

– Как четвертый уровень понимания Корана?

– Да. Все, что наполнено любовью, часто необъяснимо.

– Мне будет не хватать наших разговоров, Лиман… Может, нам по пути?

– Если это так, то мы еще встретимся.

* * *

Утром я проснулся с мыслью о человеке, который где-то живет и не знает меня, и я его не знаю, с которым мы непроизвольно идем навстречу друг другу. И скоро встретимся.

Я утыкалась носом в его затылок и могла пролежать так вечность. В эти минуты всей собою проживала настоящее. Границы рушились, и одно объятие становилось всем: городами, встречами, солнцем, сутью, вкусом и океаном. Никуда больше не то чтобы не хотелось, а не было необходимости – все тут, между нами.

Не пугало то, что это могло прерваться. Мы ведь к вечности прикоснулись, души в ней растворились – пусть и иллюзия того, что наш отрезок времени вне земных законов.

Как в детстве, когда заходишь предновогодним утром на кухню и на пороге встаешь на цыпочки, чтобы через окно увидеть, лежит снег или нет. Если взору открывается белоснежная поляна, ты застываешь перед вечной красотой природы и проживаешь мгновение каждой клеточкой.

Не знаю, кто и что решил, но спустя время меня этого объятия лишили. И я умерла. В тот день, когда умер мой сын. Ему было пять лет, миелоидный лейкоз.

Темнота. Я из нее не выбиралась. И не хотелось. Меня вытолкнули. Кто или что – не знаю.

У беды нет слов. Они бесполезны. Поэтому о ней не говорю.

«Умереть и родиться заново – все в одной жизни». Я прочла эти слова тут, в Конье, в одной из книг Руми. У меня так и случилось.

На Конью опускается вечер. Как бы тепло ни было днем, с закатом город дрогнет в горной прохладе. Остывают низкие постройки из камня песочного цвета. Дома тут не окрашивают в яркие цвета. Исключительно естественные оттенки.

«Для местных жителей это не важно. Конья – земля дервишей, смиренных путников, живущих тем, что внутри, а не снаружи. Внешнее зыбко, переменчиво. То, что построишь в сердце, останется с тобой навечно».

Хандан уходит в комнату на заключительную пятую молитву. Она присоединится ко мне чуть позже. Перевязываю голову желтым платком, накидываю шерстяной жакет, беру корзину и спускаюсь в сад. Пора собирать фисташки с Рузу.

Я появилась в этом доме на двадцать четвертом километре пригорода Коньи три года назад, в погожие апрельские дни, когда Рузу цвела красно-бордовыми метелками. Я их заметила сразу, как вошла во двор Хандан – остро выделялись на фоне общей каменной желтизны.

С тех пор прожито тысяча девяносто восемь дней. Веду им счет непроизвольно – как срок новой жизни. В последнее время все чаще стала сбиваться, забываю вырывать листы календаря. Значит, срослась с новым, оно больше не настораживает своей непохожестью на прошлое.

Рузу 37 лет, Арзу – 38. Два фисташковых дерева, посаженных Фуатом, мужем Хандан. Ничего больше в саду не прижилось. Может, потому что каменистый горный склон, а может, из-за того, что в Рузу и Арзу – вся жизнь этой земли.