Михаил Веллер - Три романа и первые двадцать шесть рассказов (сборник)

Колчак встал с тостом. От выпитого он только бледнел.

– Все, – сказал он. – Теперь у Путина развязаны руки. Процесс принял необратимый характер. Наведение порядка – это лавина. Кто видел лавину? Неважно. Я тоже нет. Теперь увидим.

Он посмотрел по сторонам, как бы ожидая увидеть лавину, сурово кивнул и стал ловить ускользнувшую мысль. Мысль не давалась, и он поймал другую.

– Шурка! Трансляцию включи! Что? Так протяни! Быстро! Понял? Товарищи матросы и старшины! Товарищи мичманы и офицеры! Генералам и адмиралам – молчать, когда я говорю! Пацаны. Мы сделали. Я горжусь вами. С такой командой… в огонь и в воду! я готов хоть сегодня объявить войну Америке. Но этого мы делать не будем. Потому что на хера. Мы пришли. Вопреки всему. И спустили камень с горы. Не посрамили. За флот! За народ! За справедливость и за нас! Ура!

Он выпил и хлопнул фужер об пол. Остальные последовали. Шурка подумал, что хорошо бы сделать так и на камбузе, но там пили из эмалированных кружек.

– Товащщ командир, – обратился он, стараясь не покачнуться. – А стр-релять сегодня, значит… бум?

– Бум-бум, – подтвердил Ольховский, младенчески улыбаясь и беззаботно проливая пиво на ковер.

– З-зачем?..

– А как же! Раз мы здесь.

– На всякий случай, – сказал Колчак. – Мало ли что. Не повредит. Лейтенант! Спит, сволочь… слабак. Смотрите, господа офицеры. Флот – это вам не философия.

Беспятых перекатил голову на другое плечо и зачмокал губами. Мознаим подтащил его к открытому иллюминатору, но голову на свежий воздух высунул сам.

– И троек этих поганых сегодня не ездит, а! – сделал он наблюдение, расширяя собравшиеся в щелочки глаза.

– Брось его, – велел Колчак. – Сам скомандую. – Оценил Шурку и дал ему легкого шлепка по шее. Шурка упал.

– И наведу сам, – сказал Колчак.

Нетвердо вошел вестовой, опираясь на швабру, и стал брезгливо смотреть на усыпанную осколками палубу. Одновременно с его появлением, словно это было как-то связано, трансляция вдруг странным образом врубилась на камбуз. Там гремели в такт кружками по цинковым столам и нестройно орали: «И кор-ртики достав! забыв мор-рской устав! они др-рались, как тысяча чер-ртей!!!»

– Й-я тоже, – сказал Ольховский, пытаясь подняться.

– Что ты тоже?

– Й-я тоже наведу. Сам.

– Ты куда?

– Пой-йду выпью с командой. Зас-служили…

– Погоди, – сказал Колчак, – я тебе помогу.

Ехали в шикарном, вылизанном, с мягкими сиденьями мерседесовском автобусе, под охраной с мигалками. Молчали: волновались.

В Боровицкие ворота вкатили не тормозя. Завертели головами. Никаких разрушений в Кремле на первый взгляд заметно не было. Но за одним углом мелькнул штабель кирпичей, за другим возились у бетономешалки работяги в свежих синих спецовках. Лейтенант сдержанно показал Шурке большой палец.

Из гардероба дружно отправились в туалет, хотя нужды не было. Поправляли гюйсы и ремни перед зеркалом во всю стену.

Пришлось ждать на диванах в закрытом холле. Аккуратные елки, словно стриженные садовником под ранжир, синели за высокими окнами. Официанты с внешностью дипломатов предложили напитки. Хотелось пива, но oграничились соками и кока-колой; да пива вроде и не было.

– Прошу следовать за мной.

Георгиевский зал оказался не так велик, как представлялось по телевизору. По стенам посверкивало, по полу отблескивало, сверху переливалось – по сравнению с Зимним здесь отдавало наивной варварской роскошью. «Не Корбюзье», – тихо заметил Беспятых, отмечая, однако, неровность дыхания.

– На этой дорожке постройтесь, пожалуйста. Нет, офицеры с этого края… Так, а матросы – в две шеренги. Полшага назад.

Плечи расправились, животы втянулись. Телевизионщики настраивали камеры.

Подумалось, что на этом паркете, дав шаг, легко поскользнуться в ботинках на флотской кожаной подошве. И хотя жарко не было, тут же начали потеть.

– Приготовились. Телевидение – отойдите немного.

Путин вошел во главе свиты своей неисправимой походкой. Перевалочка немного сгладилась, зато проявились подчеркивающие ее строевые элементы. Он встал рядом с гнутым столиком, на котором свитские в известном им порядке разложили коробочки.

Родной замполит не изменился, но одновременно это был чужой и даже незнакомый человек. Так меняет подкожную маску член семьи в незнакомой семье служебной роли и обстановке. Ольховский подумал, что закон избавляться от соратников, бывших близкими внизу и на ты, совершенно естественен.

Суть краткой речи свелась к советской формуле, что подвиг «Авроры» будет жить в веках. Долг, честь, Россия. Горд, рад. Вернуть стране достоинство. Аплодисменты.

Приступили к награждению.

– Золотая Звезда Героя России вручается командиру крейсера «Аврора» капитану первого ранга Ольховскому.

Нужно послужить не один год, чтобы оценить правильную дозу небрежности и самоуважения в строевом шаге. Команда оценила.

– Спасибо, Петр Ильич. Это подвиг. Если честно – это подвиг. Позволь, я тебя обниму. Еще поговорим сегодня.

– Служу Отечеству!

Ольховский не заметил, кто сунул ему в левую руку букет. Объективы камер мешали быть самим собой, заставляли позировать. Путин улыбался старой доброй улыбкой. Ольховский с изумлением почувствовал, что готов расплакаться.

– Золотая Звезда Героя России вручается старшему помощнику крейсера «Аврора» капитану первого ранга Колчину.

Обнимая одной рукой Колчака за плечи, Путин другой рукой незаметно и чувствительно ущипнул его за ляжку. «Это тебе за День Флота», – шепнул он.

Третью Звезду вручали Шурке. Забыв инструкцию («топать не стараться»), он дал ножку. Подвески люстр вздрогнули. В голове вертелась дурацкая мысль: передать в камеру привет родителям и Майе, как на «Поле чудес».

На место он возвращался тише, тут и споткнулся, причем уже на дорожке. И, еще ловя равновесие, успел подумать, что это не прямой репортаж, в передаче это вырежут.

Остальным дали ордена в порядке старшинства: офицеры, мичманы, старшины, матросы. Кондрат тоже забыл инструкцию («руку крепко не жать») и от полноты изъявления чувств заставил Путина поморщиться.

Церемония уложилась в двадцать минут. По мере снижения званий скорость увеличивалась.

Банкет был накрыт неподалеку. Хотя и ему предшествовал краткий инструктаж, но Ольховский, памятуя свою первую парадную трапезу в Москве, с рыбой постарался дела не иметь.

Столы стояли покоем. Первую выпили стоя. Повернулись в очередь чокаться с Путиным, но эту затею обслуга тихо пресекла («если он сам подойдет к вам – пожалуйста; оставаться на местах»). Качество жратвы было вне конкуренции, но поначалу кусок в горло не лез. Макс с завистью пялился на зажаренную целиком индейку: она оказалась уже разрезанной на тончайшие ровные ломти, чего не было видно, пока не ткнули вилкой. Бохан опомнился первым и принялся уминать в себя все подряд. Зазвенели, застучали, зажевали; разошлись.