Никки Каллен - Рассказы о Розе. Side A

– Месье Оуэн?

– Да, – Дэмьен положил стопку журналов о бабочках на пол – голос ему понравился – мягкий, темно-вишневый; как красный горячий глёг с корицей в рождественские каникулы в уличных ларьках.

– Я мадемуазель Кристен, городской библиотекарь.

– О, да, я понял. Здравствуйте. Я… я Вам пока не звонил…

– Я понимаю – Вы решили пока разобраться с верхними комнатами… но я подумала – может быть, с ними я тоже помогу – я скучаю по таким вот приключениям, понимаете…

– Но тут… – как бы сказать «много физической работы, а Вы же немолодая леди» – но она сама сказала:

– Много физической работы… но я могу всё записывать, сидя на стремянке, я надену брюки.

Дэмьен засмеялся.

– Конечно, приходите. Только после обеда, часа в три, я утром еду за коробками в «Икею».

– О, коробки… – как можно так сексуально сказать слово «коробки»? – Договорились.

И потом сразу еще звонок – это был Клавелл – конечно, он тоже знал его номер – все всё знают – Клавелл написал, что его вещи благополучно доставлены; о, класс; и буквально через минуту пришло сообщение от отца Декампа – после обеда на крыше и пресс-конференции он уехал по каким-то еще делам; «на мессу не оставайся; беги домой, ныряй в смокинг, душись, брейся и прочее – я подъеду и заберу тебя – опера через три часа; опаздывать нельзя» – уже второй день без мессы, исповеди и причастия, кошмар.

Смокинг он нашел в коробке, подписанной как «парадная одежда» – темно-синим маркером; там было всё – и брюки, и ботинки, и смокинги, и рубашки, и бабочки, и подтяжки, и кушаки, и жемчужные и серебряные запонки; он отдал Клавеллу, тот все отгладил-отправил, начистил; Дэмьену было неловко, но Клавелл сам предложил, а он так быстро сам бы не справился; пригладил волосы гелем у зеркала; Клавелл улыбнулся.

– Отлично выглядите, прямо как из кино про Первую Мировую.

– Спасибо.

– Вам идет торжественная одежда. Жаль, что ее так редко носят. Раньше мужчины были такими красивыми.

– А мне кажется, в такой одежде все одинаковые.

– В одинаковой одежде сразу видно, кто чего стоит. Только по линии лацкана…

– Вы бы подружились с моим другом Тео. Он тоже любит порассуждать на тему «ты – то, что ты носишь».

– Думаю, что подружился бы – он идеально упаковал Ваш багаж.

– Да, Тео удивительное сочетание Дживса и Вустера в одном теле, – и испугался, не обиделся ли Клавелл на «Дживса» – но Клавелл, кажется, не знал, кто это, и даже не услышал, – он с нескрываемым удовольствием рассматривал подписанные и обклеенные скотчем коробки – красным скотчем Тео обклеил коробки с одеждой, коричневым – с книгами и рукописями, белым – белье, зеленым – верхнюю одежду.

– Такси вызвать?

– А до театра пешком далеко? – Тео уже полюбил этот город и прогулялся бы.

– В центре всё близко, но сейчас не успеете… обратно пойдете с месье Декампом. Он тоже любит гулять.

Времени и вправду было впритык со всеми этими смокингами, запонками, коробками; такси доехало минут за пятнадцать, Дэмьен уже опаздывал; он ужасно занервничал; обычно в театре всё задерживали, но в этом – как знать; но всё было в порядке; подсвеченное изысканное белое здание в мавританском стиле – в стиле мореск, вспомнил Дэмьен; очень красивое, суровое – из серого камня. Театр был хорош – небольшой, не Метрополитен-опера, но и не крошечный, как ожидал Дэмьен; у дверей пылали факелы, и в сочетании с общим стилем здания и осенней темнотой ощущение магического праздника, почти Хэллоуина усилилось; в фойе Дэмьен замер – весь пол был уставлен свечами; пол, столики, канделябры на стенах, люстры – электрического света не было и в помине – везде были свечи; опять свечи – как вчера в фонаре Маттиаса; потом, когда глаза привыкли к такому освещению, Дэмьен рассмотрел обстановку – уютный, потертый, будто в нем нарочно не делали ремонт, в золотисто-оранжевой, очень радостной; оранжевый не апельсиновый, а такой с уклоном в коричневый, ржавый – если можно так сказать про шикарный бархат на сиденьях и ковры с золотистым и красным вкраплением; сразу в фойе, и дальше, по всему театру, – лестницы, переходы – были расставлены подсвеченные витрины: с моделями декораций, кукольными домиками и сценами, с костюмами разных персонажей из опер, шедших несколько лет назад; и афиши, все сделанные одной рукой, в одном стиле – в театре был свой художник – и рисовал он не на компьютере, а масляными красками, акварелью, гуашью, пастелью, карандашом, и даже фломастерами и карандашами цветными – и такие яркие были эти афиши, радостные, глубокие, теплые, как весь театр. Дэмьен страшно обрадовался, что здесь ему тоже нравится – как в Соборе, как в кафе Тернера; пока из всех мест в этой новой жизни только квартира отца Дэмьена внушала ему душевный дискомфорт; чем-то бессознательным, будто помимо отца Дэмьена, Клавелла, двух собак и сейчас его, Дэмьен Оуэна, гостя, в квартире кто-то еще жил, и вел очень разгульный образ жизни – кричал по ночам, слушал громко музыку, бил бокалы с красным вином, разбрасывал вещи, брызгался духами с сильным утомительным запахом – Дэмьен никак по-другому не мог описать этого ощущения; будто он только случайно еще пока не встретился с этим четвертым-пятым – сумасшедшим, злым, – еще одним «полным страстей». В центре фойе была установлена на мольберте афиша сегодняшнего спектакля – «Богемы» – в огромной резной старинной раме, будто двухсотлетняя картина – и горящие свечи внизу, толстые, подтаявшие, много свечей; и такой красивый подсвет был от этих свечей; таинственный, романтичный; и на афише парень поджигал свечу девушке; Дэмьен стоял и смотрел на афишу – до чего ж красивая – густая, как масло, темнота, и в ней их лица – некрасивой женщины и очень красивого парня – руки, манжеты, кусочек синего в клеточку платья, косынка на груди кружевная, прядь на щеке вьющаяся темная, блеск глаз – и профиль парня, резкий, с челкой, баками, подбородком и носом шикарными, голливудскими, изогнутыми изысканно полными губами – Элвис прямо; «Богема. Режиссер:…» и тут на плечо легла рука – отца Декампа. Не просто безупречный – прекрасный мужчина: белое лицо, приглаженные волосы, бархатная практически сутана, воротник белый, кольца старинные, ботинки шикарные, мягкие, черные, из бархатной же кожи; трагичный, серьезный, из романа Стендаля или Энн Райс.

– Нравится?

– Да, здорово.

– Могу выпросить одну афишу на память. Их обычно несколько делают – одна оригинал, другая копии. Мне могут даже оригинал…

– О, – Дэмьен прямо представил, как она будет висеть в его какой-нибудь комнате, когда-нибудь, где-нибудь, может быть, у бабушки, может быть, в университете, вдруг у него будет кабинет, он купит для нее обязательно такую же, похожую раму, тяжелую, темную, с проблесками золота, и свечи тоже поставит; ему даже на спектакль идти не хотелось уже – настолько ему понравилась эта афиша, и рама, и свечи, уже целая история; он всё никак не мог глаз отвести от женщины – такой необычной она была в этой своей некрасивости благородной; рассматривая, он понял, что она далеко уже не немолодая, а какая-то как Снежная Королева, как голливудские актрисы, внутри которой время остановилось, и она вечно хороша собой, и морщины ее не берут, неважно, хирургическим путем или душу дьяволу продала. Администраторы в коричневых бархатных камзолах, белых париках, пенных манжетах дружно зазвонили в колокольчики; «пойдем? это второй звонок…»; они стали подниматься по лестнице в ложу – на ступеньках лестницы тоже стояли свечи; дамы ахали и поднимали подолы платьев, чтобы те не загорелись; в ложе они были вдвоем; к ложе был приставлен свой администратор в камзоле и паричке – Дэмьен увидел, что это девушка; она кивнула отцу Декампу, выдала им программку, бинокли, откатила столик, на котором стояли графин с коньяком, графин с водой, стаканы, бокалы и корзина с фруктами; «хочешь?» – Дэмьен взял яблоко, и чуть-чуть винограда; он ничего не ел после сэндвича на крыше; внизу, партер тоже весь был в свечах; это было как перемещение во времени; он высунулся из ложи, рассмотреть людей в партере и других ложах – все были в смокингах и в вечерних платьях, оркестровая яма, в которой настраивается оркестр, и эти свечи вокруг, темнота и сияние; жар, дрожащий воздух; «а это безопасно?» «не очень, но администраторы настороже, с баллонами противопожарными… я же говорю – выпендрежный молодой режиссер»; отец Декамп выглядел почему-то очень усталым; и напряженным; будто тот кусок времени, который они не виделись, он всё же провел в муниципальном месте каком-то, где ругался, умолял, но всё оказалось бесполезным, но ему очень-очень нужно, и он пойдет туда еще раз; Дэмьен вспомнил страшные романы про русские Лубянку и лагеря, и про близких, которые выстаивали очереди, чтобы хоть что-то узнать; хотя Дэмьен видел, как приехали журналисты, и отец Дэмьен фотографировался с распятием и отвечал на всякие вопросы – и, собственно, это всё, что он делал весь день.