Никки Каллен - Рассказы о Розе. Side A

– Для любви они нужны, чистой, как роса; давай пальто, Оуэн, – отец Декамп встал с пола, стряхнул шерсть с сутаны, Клавелл уже ушел распаковывать розу, воркуя над ней, чемодан пока остался в прихожей, пальто водрузили среди прочих и чугунных лоз; и все пошли за собаками – квартира оказалась бесконечной, как каток. Этот старинный неровный головокружительный мистический паркет, и комната за комнатой – обещанные еще в подъезде огромные окна, с белыми длинными легкими занавесями, прямо как из клипов Милен Фармер, резной сундук, непонятно для чего предназначенный, деталь интерьера, сейф или хранилище парадных мантий, носовых платков, старинных батистовых, с монограммами, или зимней одежды, или старых кед, которые вечно жалко выкинуть; кресла – вольтеровские, обитые красной и коричневой кожей, в них, наверное, отлично спать с книгой после обильного неправильно ужина, Дэмьен был специалист и в том, и в другом; камин, выложенный темно-синей мозаикой, будто в нем спрятано звездное небо, а не огонь; и фрески – они были повсюду – на стенах, потолках – сделанные настоящим мастером: колонны, обнаженные женщины, охота, оптические иллюзии. Великолепный красный диван, дизайнерский стеклянный столик; и куча книг на стенах, на стеклянных полках; и казалось, будто книги прямо встроены в эти стены. И всё же, в этой квартире не было ни одной лишней вещи – было только то, чем пользовались. Из гостиной была видна одна спальня – невозможно простая – шкаф и складная старинная кровать, золотая, красная, несмотря на простоту конструкции, легкость, на пузатых ножках и с витой спинкой; «она принадлежала кому-то из кардиналов при Борджиа, пятнадцатый век, дорожная, использовали в поездках; она складывается – раз-раз, очень удобно, такая раскладушка. Еще есть спальня Клавелла, библиотека, столовая и спальня для гостей – то есть твоя спальня, Оуэн»: тоже простая комната, с двумя окнами, широкие подоконники благоустроенные для сидения – с красными подушками; между окнами – ниша, и в ней – дополнительное лежачее-сидячее место – красная софа, тоже с красными подушками и красным пледом; будто лежать и читать было основной функцией человека в этой квартире. Еще в комнате был шкаф, старинный, покрашенный сверху ярко-красной краской, с зеркалом внутри в полный рост, внутри коробки, корзины из «Икеи», плетеные, для белья и прочего, вешалки, такие девчачьи, мягкие, обтянутые красным шелком в горошек; потертый, побитый, письменный стол из красного дерева, с кучей выдвижных ящиков – которые изнутри обиты потемневшей красной замшей, пропахли табаком и шоколадом, будто кто-то там прятал от родителей, а потом от жены сигареты и конфеты; высокий красный стул из прозрачного пластика; очень сексуальный, изогнутый, будто танцующее женское тело; и еще одна софа, побольше – над ней балдахин, из шифона разных цветов – белого, золотистого, красного – очень красивый, сложный, виртуозный; на стенах – купание богинь; естественно, большей частью обнаженных; красные, бежевые, золотые, линялые голубые тона.

– Э, надеюсь, картина не засмущает тебя, – сказал Декамп. – Я бы рад закрасить в угоду, обет воздержания, всё такое, но вот именно эта фреска очень-очень ценная. Древнеримская. Облезлая такая… Как видишь, Декампы в свое время ограбили какого-то кардинала… Флавия всё хочет нанять реставраторов, но у нас денег нет… А остальные фрески современные, под эту сделаны.

– Ничего. Я в кино и не такое смотрю.

– А ну да… азиатский арт-хаус…

– Да, всё такое.

В столовой уже был накрыт стол – белая скатерть, цветы в узкой белой вазе – осенние – белые астры и гладиолусы, салфетки завернуты в лебеди, очень узкие, будто колбы, стаканы с минеральной водой, на посуде, тонкой, белой, принт – анатомические рисунки да Винчи, Дэмьена слегка затошнило от такого изыска; сама же столовая была как с фламандской картины – ничего римского – изразцовая печь, тонко расписанная, бело-синяя, белые занавеси на окнах, старинная мебель, черная и резная, как в Соборе – будто над всем городом работали одни мастера; и сразу же двери на кухню – в дверях опять появился Клавелл; выдал им влажные нагретые, пахнущие мятой полотенца, как в японских ресторанах; Дэмьен удивился – он думал, Клавелл апологет французской кухни. Как позже узналось – да, но японская культура была его увлечением – как сам Дэмьен горячо любил нуар, например, но ничего про него не писал. Они расселись, отец Дэмьен во главе, Маттиас по левую руку, Дэмьен по правую – сервирован стол был весь, человек на десять гостей – безумное чаепитие, подумал Дэмьен, отец Декамп может и так обедать – пересаживаться по кругу – на второе, потом на десерт. На столе пылал закат, но Клавелл не зажигал свет; они помолились; дождавшись «через Христа, Господа нашего, Аминь», Клавелл забрал полотенца и ушел за первым.

– Чья это квартира, Ваша?

– Моя и моей кузины – Флавии; нам подарили её на помолвку…

– Ээ, – сказал Дэмьен.

– Но мы не поженились, я же стал священником. Но квартира всё равно наша. Меня лишили всех денег после того, как принял сан, моя семья гордится своим гугенотским прошлым, тем, что, например, в Варфоломеевскую ночь уцелели из всей семьи только два человека – один Декамп и его кузен; они были маленькие, одному восемь, другому пять; их спрятал слуга в пустых помойных бочках; да ты это знаешь же, все это знают, это даже в «Википедии» есть; но Флавия учится в Нью-Йорке, она художница, чокнутая готичная художница и рок-музыкантша; у нее там свой ночной гото-клуб; и сюда она приезжает только на Рождество и на день нашей помолвки, мы празднуем его, напиваясь в стельку; и еще на свой или мой день рождения – как захочет; так что она сказала, чтобы я никуда не уходил и жил здесь… и я согласился. Мне всё равно негде. Клавелл же меня любит по-прежнему. И собаки; мы их вместе взяли из приюта, когда съехались жить вместе…

Дэмьен пока еще не знал, как реагировать – отец Декамп был как его музыка – совершенно сбивающим с толку; то ли нарочно шокирует, то ли по-другому просто не умеет; хочешь, оставайся и узнаешь, что за секрет; поэтому промолчал; да и Клавелл принес еду: томатный суп-пюре с чесночными гренками; тут Дэмьен понял, что, несмотря на ужасный фарфор, он всё съест; вообще, Дэмьен любил есть; он мог съесть очень много, особенно когда читал; он понимал, что физические нагрузки ему необходимы; иначе он довольно быстро набирает вес; Тео, худой, как щепа, легко переносивший голод, обожал потешаться над чревоугодием Дэмьена; Дэмьен свою страсть к еде пытался контролировать и скрывать от окружающих; но втайне всегда был доволен, когда можно было есть сколько лезет, и при этом чтобы никто не обращал внимания: ого, сколько этот хрупкий милый мальчик может сожрать; похоже, здесь было именно такое место; отец Декамп ел и ел, и попросил добавки, и Дэмьен тоже попросил, и Клавелл принес, а Маттиас просто ел медленно, и непонятно было, любит он есть или нет, потом были антрекоты по-бретонски, с топленым маслом и петрушкой, с картофелем фри; а на десерт – вишневый пирог с карамелью, орехи, виноград; Клавелл принес их вместе с сырами, кофе и бутылкой коньяка. Королевы вели себя во время обеда очень пристойно, видимо, были сыты, или их нельзя было кормить антрекотами, и они к этому привыкли; борзая положила узкую голову на колено отцу Декампу и почти заснула, болонка же легла у его ног, слушала разговор и иногда только смешно, как ребенок, вздыхала и зевала.