Катерина Мурашова - Лед и пламя

– Я, конечно, не большой знаток дамской моды, но… Модны нынче лимузины, любезная Аглая Левонтьевна, особенно большими клетками, причем их не следует употреблять одни, а непременно с гладкой материей под цвет одной из клеток. А тюники – увы! – совершенно из моды ушли, хотя и спасали кое-кого… К вам, милые барышни, это нимало не относится…

– Государь собою необыкновенно хорош, истинная правда…

– А вы видели, видели?!

– Ну разумеется… Много раз. Особенно его величество эффектен бывает на придворном балу в Зимнем дворце…

– А-ах… Вы были на придворном балу?! Расскажите, расскажите немедленно!

– Да что там, собственно, рассказывать… Бал как бал. Сбираются акулы со всего петербургского моря… Большей частию уже потасканные жизнью, хотя и замаскированные бриллиантами преизрядно… Вы, любезная Любовь Левонтьевна, своею несравненною красотою и свежестью произвели бы там фурор… Ну, если вы настаиваете…

– Настаиваем! Настаиваем!

– Что сказать? Во время бала дворец тонет в ослепительном сиянии. Ряды свечей, выставленные в лепнине антаблемента, похожи на пылающую изгородь. Все взгляды устремлены на дверь, через которую должен войти император. Вот створки распахиваются, императрица, император, великие князья проходят галерею между двумя образовавшимися рядами гостей. Все идут в бальный зал. Там сотни сияющих люстр спускаются с потолка, торшеры в тысячу свечей горят, как неопалимая купина. Если стоять наверху, на тянущейся вдоль зала галерее, и смотреть сверху, то от взрывов яркого света, излучения, отсветов свечей, зеркал, золота, мишуры попросту кружится голова. Даже полированные стены и колонны из белого мрамора отсвечивают в этом водопаде и смутно отражают предметы.

Император с избранной им дамой ведет полонез – с него всегда начинаются придворные балы. Черты его безукоризненного лица совершенно греческие и рельефные. Мундир белого цвета, с золотыми петлицами, доходит до середины бедра и оторочен по вороту, запястьям и низу голубым песцом…

Процессия продвигается, к ней присоединяются все новые пары. Кроме русской знати, здесь же можно увидеть черкесского князя с осиной талией, которой позавидовала бы любая красотка, плотного монгольского офицера, кажется вовсе без шеи…

Прочие танцы ничем характерным не отличаются, те же кадрили, вальсы, польки. На первый взгляд кажется, что кавалеры одеты пышнее дам. Но у дам простота обманчивая, та самая, которая стоит бешеных денег. Что проще белого платья из тафты, тюля или муара с несколькими жемчужными гроздьями и прически к нему: сетка из жемчуга или две-три нитки, вплетенные в волосы?.. – («А-ах!» – тройной вздох с дивана.) – Но жемчуг стоит сто тысяч рублей… Вихри вальсов раздувают платья, и в быстроте движений бриллианты, серебряное и золотое оружие у мужчин, словно молнии, сияют зигзагообразными линиями…

Под арками другого зала, в таинственной полутьме, тем временем готовятся столы к ужину. Серванты – гигантские скопища золота и серебра – поблескивают внезапными искрами неизвестно откуда пришедшего света. Подобный шуму падающей воды, уже слышится рокот приближающейся толпы, император появляется на пороге, и – да будет свет! – потоки света, словно по волшебству, пронизали огромный зал. Сие чудо объясняется просто: нити пироксилина идут от свечи к свече, фитили пропитаны воспламеняющимся веществом, и огонь, зажженный в шести-семи местах, мгновенно завоевывает пространство… – («А-ах! Как вы все знаете!») – Да что я могу…

– Еще! Еще, пожалуйста, вы так великолепно рассказываете! Голубчик Дмитрий Михайлович! Прямо все посмотреть можно, как в хорошем романе!

– Милая Аглая Левонтьевна!..

– Да зовите просто по имени, Аглаей. Этот обычай, это так глупо-напыщенно, по-мещански… И вас позволите Дмитрием называть?

– А Митей нельзя? Это по-домашнему. Вы уж у нас совсем своим человеком стали…

– Да хоть Сережей зовите, – смеется Серж. – От вас я на все согласный.

Уязвленный Левонтий Макарович, кряхтя, поднялся с кресла, прошел к столу, наклонился над ухом жены.

– Ты знаешь, Каденька, он ведь врет все. Не мог он на императорском балу… И кажется, по писаному рассказывает, я читал, помню… Да подробности некоторые, детали… Это вроде к прошлому царствию относится… А наши дуры уши развесили… [4]

– Врет, конечно, – сквозь зубы откликнулась Леокардия. – Да и пускай его. У девочек развлечений мало, а тут человек из самой столицы…

– Но, Каденька… Как бы он им головы не вскружил…

– Да пускай, я ж и говорю. – Леокардия Власьевна подняла голову, с едва скрываемым раздражением взглянула на супруга. – Им сколько лет? На что им голова? Латынь учить? Я тебе говорю: на то у них голова, чтоб кружиться! На кого им здесь глядеть? Пусть радуются, раз случай подвернулся.

– Каденька, но ты подумала… Он же донжуан, фанфарон, никакой серьезности, обязательств, это видно, могут же быть… последствия…

– Какие последствия? Яснее выражайся! Римляне умели. Что ж тебе впрок не идет?

– Девочки еще так наивны. Он может наговорить с три короба, обольстить, наобещать и… в общем… случится… особый конфуз… Ведь физическая зрелость наступает раньше…

– Обрюхатит какую-нибудь, что ли? А жениться не станет? Это?

– Каденька! Ну как ты выражаешься?!

– Как есть, так и выражаюсь. А как надо? Куикве суум? Ты, значит, меня четыре раза почти подряд брюхатил, и ничего, все своим именем называлось. А коли до девочек коснись, так… легкое эфирное дуновение? Брось! Не так уж они и наивны, как ты думаешь. Я об этом позаботилась. А коли кто из них сам решит… Так и что? Неужто не вырастим, не воспитаем?

– Ка-аденька! – Водянистые глаза Левонтия Макаровича буквально полезли из орбит. – Что ты говоришь?!

– А что ж еще? – Леокардия пожала плечами. – Кем им здесь увлечься? Остолоп Николка? Жидовин толстогубый? Инородцы? Я бы и не прочь, среди инородцев очень приличные люди есть, но ведь смеси-то что дают? Вон Печинога, сам – золотая голова, но погляди только, как весь род-то исковеркало. А этот, глянь, какой красавец, говорун, кровь с молоком, и дети от него красивые получатся… Если вот хоть Аглаю представить… Порода…

– Каденька! Я… Я не нахожу слов… Твой образ мысли… Наши дочери – не племенная скотина!

– Да-а?! – бешеным шепотом отвечала супруга. – А как ты мыслишь их замуж отдавать, а? Из здешних резервов? Уже обсудили. Приезжий фанфарон – самый приличный. Везти в Тобольск? Ишим? А чем это, позволь узнать, отличается от той же ярмарки, на которой племенных коров на торг выставляют? А?! Молчишь? Противно, противно!

Серж меж тем покончил с балом и по просьбе Любочки рассказывал об экипаже, который был у него в Петербурге.