Катерина Мурашова - Лед и пламя

Да что ей вообще-то – вдомек? Все, что ни сделает, – все смешно, глупо, поперек пути.

Корова на льду.

Весь остаток дня она пыталась об этом не думать. Вообще ни о чем, что могло помешать отчаянным попыткам сохранить утренний светлый настрой. Ведь Рождество же, Рождество! В церкви, как всегда, стало легче. А на елку в собрание она не пошла.

– Это было что-то необыкновенное! Ты представь: он, оказывается, умеет на фортепьяно. А голос какой! Мамочки, сейчас в столицах, оказывается, такие романсы поют, ну просто знобит от восторга вот здесь и вот здесь… и в собрании ноты, оказывается, имеются, а я не знала, я же в нотах ничего не понимаю! Нет, ты меня теперь, пожалуйста, научи!

Любочка Златовратская тараторила, всплескивая руками, глаза сияли как два безумных фонарика. Маша слушала ее, сидя в кресле, до ушей закутанная в шаль: сказалась больной, изволь теперь изображать. Любочка потому и прилетела к ней, едва пробудившись после праздника. Как же, нешто можно не навестить больную? Положено! Она, Любочка, в отличие от Маши, всегда все делала как положено и прекрасно в этих вещах разбиралась: куда ходить, кого жалеть, чем восхищаться. Маша глубоко вздохнула, давя в себе злость. Нельзя, нельзя, грех… Но когда же она уйдет-то? Еще чай с ней пить…

Аниска принесла чай, любимые Машины шанежки с брусникой. Кузина тут же взялась их уничтожать, не прерывая восторженного повествования:

– А я зато умею танцевать польку по-петербургски! Ну конечно, это он меня научил, Дмитрий Михайлович. Представляешь, что он сказал? Что девица, ну, то есть особа дамского пола, только тогда чего-то стоит, когда умеет грациозно танцевать! И что я танцую не хуже, чем…

Старательно улыбаясь, Маша положила чайную ложку и спрятала руки под стол, чтобы Любочка не увидела, как они дрожат. Да что прятаться? Все она и так видит и все знает. И не только она. Господи, как же, наверное, они все надо мной смеются!..

Вскочить, зажмурясь, броситься в спальню и так шарахнуть дверью, чтобы штукатурка с потолка полетела! Неужто он и в самом деле так говорил? Неужто?! Нет, не может быть!

Она посмотрела на Любочку и сказала с виноватой улыбкой:

– Прости, у меня что-то ужасно голова болит. Пойду-ка я лягу.

Как ни прячься за дверью спальни, а когда живешь, считай, в одном доме, нет-нет да и столкнешься.

– Милая барышня, что ж это вас не видать? Я даже с Рождеством не смог поздравить…

– Спасибо, Дмитрий Михайлович, и я вас поздравляю, – торопливо, сквозь зубы, и – бежать, так быстро, как только умеют неуклюжие ноги. И чувствовать его взгляд за спиной, не насмешливый, нет – не станет он насмешничать, у него сердце доброе! – жалеющий… И потом этот взгляд будет жечь до самой ночи. А ночью опять грешные думы и злые слезы, и до утра без сна.

А что делать? Кинуться к отцу: отсели, мол, управляющего в «Луизиану», не желаю с ним во дворе встречаться? И показать себя полной дурой! Отец еще, не дай бог, подумает, что Митя ее чем-то обидел. Нет-нет, ни за что! Надо терпеть. Терпеть, терпеть… Шансов у нее нет, все ясно, вот когда она это по-настоящему поймет, ей и полегчает.

Легче не становилось, и поделиться болью было не с кем. Подруги? Ну, были у нее в детстве подружки: Настя да Аннушка, старшая дочь остяка Алеши. Кукол вместе пеленали, суп им из травы да камешков варили. Теперь уж у них свои дети из пеленок выросли. Низкорослая Настя после третьих родов стала на бочонок похожа. А Анна – желтая, плосколицая, с вечной собачьей тревогой в узких глазах – полная противоположность хохотушке Варваре – младшей сестре. С Настей встречались иногда в церкви, разговаривали даже: ой, Машенька, ты ж душа ангельская, за нас, грешных, помолись! – и за мужнин локоть цепляется, а у самой лицо довольное такое, лоснится, как у сытой кошки. Надя Златовратская? Да, может быть… Из трех кузин с ней единственной чувствовала сердечную, вернее, умственную близость… Но рассказать ей?! Спаси Христос! А кому еще? Марфе? Каденьке? Исповедаться владыке Елпидифору? Да, здесь даже он не поможет, хоть и мудрец, и святой человек. Только Божья Матерь с иконы в Покровской церкви… Но молиться ей было совестно. Ведь что такое Машины боли и беды? Суета сует! Она-то, Богородица, знает, что такое настоящее горе. А Маше нужно спасибо говорить, что ее пока миновало, и просить прощения…

Она просила. На Крещение почти весь день простояла в церкви. На водосвятие не пошла. Там, на Березуевских разливах, собралось все егорьевское общество вкупе с простонародьем. Перед большой полыньей возвели храм изо льда – Маша в окно видела: чудо, игрушечка! Отец Михаил важно махал кадилом. Владыка-то по слабости здоровья не присутствовал (мороз завернул крутой, крещенский!), вот он и заправлял действом, сурово требуя, чтобы все шло в соответствии с чином, не превращаясь в гульбище. Однако его суровость не помогла! Да и как без веселья, когда от воды – жидкого льда – поднимается пар, и бабы с девками в тонких рубахах, облепивших тело, а у мужчин мышцы играют под багровой кожей, и, выскочив из полыньи, надо немедленно хватить горячительного, чтобы сердце не остановилось! Из общества окунуться в Иордань – Любочка потом рассказывала – решился один Николаша Полушкин.

– Он, знаешь, такой… я как уставилась, так и оторваться не могла! Рубаху-то снял… а тело – белое, в цвет рубахи, а потом, когда в воду вошел, – как вспыхнет! И вода с него – кипятком! И руками вот так себя по бокам… а руки-то сильные, ты представь, Машенька: как сожмет!.. А сам улыбается ласково-ласково… ой, Маша, я ж еле на месте устояла, чуть не кинулась к нему в ту Иордань! – Воспитанная эманципированной Каденькой, уверенной, что все естественное – не позорно, Любочка хоть и смущалась, но не очень.

Петя тоже рвался погрузиться, но как подошел к полынье, поглядел на черную воду, в которой плавало ледяное крошево, так и вся охота пропала. Опалинский даже не подходил. В ответ на подначки барышень смеялся: куда мне! И правильно, думала Маша. Крещенское таинство – вовсе не повод для пустого бахвальства, распускания павлиньего хвоста. Николаша этого не понимает, так ведь не зря же между ним и Митей – такая разница!

Идея самой войти в Иордань впервые пришла Маше в голову на исходе дня.

Сперва – в виде несбыточной мечты: окунуться бы, смыть грехи! Такая вода, поди, все выжжет, если сразу не задохнешься – успокоишься! Снова станешь какой раньше была, простой и чистой. Сгинут эти фантазии грешные, живые до ужаса: руки… как сожмет… вода – кипятком… Маша кусала губы, задыхаясь от стыда и злости на Любочку: дура, на кого смотрела? Ведь он же был рядом! Митя!.. А потом вдруг представила, как ей будет без всего этого покойно и хорошо, – и такая непереносимая тоска скрутила… И в этой тоске, глядя на гаснущий за окном яркий морозный закат, она внезапно решилась.