Катерина Мурашова - Пепел на ветру

– О, Гришенька! – только что не взвыла Люша и полезла целоваться. Гришка аккуратно отстранился. – Ты же не просто душою тонок, ты, как поэт великий, Пушкин Александр. Он так и писал: «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный на воле орел молодой…»

– Прямо так и писал? – удивился Гришка, чему-то сразу поверив. – Ну гляди ж ты, какие совпадения бывают… А он, Александр этот, из благородных, что ли? Или из голытьбы, если за решеткой-то…

– Из благородных, Гришенька, из благородных. Его потом на дуэли застрелили. У него и душа тоже благородная была и нежная к тому же… Как и у тебя, Гришенька, не случайно ведь вы оба с Пушкиным орлов любите…

Гришка Черный почувствовал, что больше благородства и поэтической нежности души он вынести на нынешний момент просто не в состоянии. Довольно уже этого! Выпить надо! Прямо сейчас! – подумал он и полез в карман за деньгами для Люши.

Кухарка Васильевна вытерла грязной тряпкой красные вспухшие руки и критически оглядела Марысю.

– Бледновата, девонька! – таков был ее вердикт.

– Да Люшка куда бледнее, чем я! – обиженно возразила Марыся.

– Подружка твоя – нечистая сила, я тебе сто раз говорила, – вразумительно сказала Васильевна, наклонилась, выставив обширный, обтянутый демикотоновой юбкой зад, и полезла под лавку, где хранился ее сундучок. – Глаз у нее дурной, на лицо немочь бледная и с ворами на равных якшается. Разве то для девки дело? Ты себя с ней, пропащей, не равняй, ты работница и еще, может, за приличного пойдешь… Иди-ко сюда, сейчас мы тебе красоту наведем, залюбуешься…

Через некоторое время красота была готова. Губы подмазаны свекольным соком, брови аккуратно вычернены жженой пробкой. Светло-русые, с золотым отливом волосы заплетены в косы и уложены короной. Поверх них – крошечный малиновый берет. В карман Марысиной полосатой камлотовой юбки Васильевна положила крошечный кусочек мягкого коричневого камешка.

– Вот ентим натрешь щеки, перед тем как в залу идти. Да силы не жалей. Сразу румянец будет, как у купеческой дочки, которая всю жизнь как сыр в масле каталась. Поняла меня?

– Поняла, – кивнула Марыся. – А что ж это за средство такое? И откуда оно, Васильевна, у тебя?

– Называется «бодяга». Живет на дне моря-окияна. Пользуют ее для наведения красоты барыни да княгини всякие. Мне моя старая барыня подарила, когда я еще молодой была и у ней кухаркой услужала…

Васильевна еще повертела Марысю из стороны в сторону, убрала за маленькое розовое ухо выбившуюся прядь, расстегнула верхнюю пуговичку на синей казинетовой жилетке…

– Эх, видела бы твоя тетка-покойница, какая ты красоточка аппетитная стала! – тяжело вздохнула Васильевна. – И ведь что обидно – пропадешь ни за грош, как и она, как и все мы здесь…

– Не дури, Люшка! Не дури лучше, я тебе сказал! – Гришка скалил зубы и тряс головой, как жеребец на ярмарке, которого исподтишка горячит цыган-барышник. – Не будет того, чтобы я по твоему слову судомойку в ресторан возил!

– Ну Гришечка, ну миленький! – ужом извивалась Люша. – Ты ж сам с собой Ноздрю для спокойства берешь, нешто ж я не вижу! А мне Марыська для того же нужна, я без нее беспокоиться буду, того еще в припадок кинусь, я ж с детства припадочная, рассказывала тебе… Тебе же, Гришечка, заморока сплошная выйдет…

– Не юли и не уговаривай даже! – отрубил Гришка. – Ноздря мне для будущих дел нужен, а вовсе не для какого-то там покоя. А на Марыську нету моего согласия! Неужели не понимаешь, в унижение мне это! Люди скажут: нешто Гришка Черный себе покраше компании не нашел, чем судомойка-малолетка?!

Закусив губу, Люша мгновение размышляла, а потом резко сменила роль. Не только выражение лица, даже поза и движения ее стали другими. Мимика уменьшилась в количестве – осталась едва одна четверть от исходного.

– Значит, так, Григорий, слушай сюда, – спокойно сказала девушка. – Без Марыськи и я не поеду никуда. Мне не в радость будет – так зачем свое время и твои деньги тратить? Понял, о чем я? – Дождалась злого кивка и продолжала невозмутимо: – Так. Теперь по существу твоих, Гриша, слов. Тут я тебе дельно возразить могу, и ты со мной, как умный человек, согласишься. Марыська годом старше меня и лицом и фигурой краше значительно. В судомойках она потому только, что воспитание от семьи получила, желает на жизнь честным трудом зарабатывать и марухой у вора, в отличие от меня, быть вовсе не хочет. За это ей мой решпект и уважение. Касательно же почета, так скажи мне, Гриша: когда у тебя еще настоящий паспорт был, ты в нем кем по сословию записан?

– Из крестьян Орловской губернии, – ответил сбитый с толку Гришка, который, как часто бывало, не понимал, куда клонит подружка.

– Ага! А покойный отец Марыси был панцирный боярин! Боярин! И зовут ее полностью Мария Станиславовна Пшездецкая, панцирная боярышня! Так кому здесь что в унижение выходит, думай, Гриша, сам!

– Господи, Люшка, ты меня с ума когда-нибудь сведешь! – тяжело вздохнул Гришка. – Какой еще боярин?!

– Я же тебе русским языком сказала: панцирный! Их еще царь Иоанн Грозный по западным окраинам Руси рассаживал, чтобы охраной служили. И панцирь жаловал. Представь теперь, какой у Марыськи древний род! Да вам с Ноздрей…

– Люшка, все, лады – зови свою Марыську! Только за это чур уговор: чтоб Ноздре эту историю про панцири от царя Грозного не рассказывать! И прочие твои сказки… договорились?

– Конечно, Гришенька, конечно, соколик! Да мы с Марыськой вовсе молчать будем и рот открывать только тогда, когда покушать или испить чего принесут… Разве ж мы, ничтожные, при таких фартовых людях, как вы с Ноздрей, можем чего-нито умное сказать?

– Ох и змея же ты, Люшка… – задумчиво глядя на подружку, сказал Гришка. – Змея-перевертыш, правильно Сашка-покойник говорил…

– Мамочки мои! Краса-то какая! – взвизгнула Марыся и тут же закрыла себе рот ладошкой.

Сойдя с двух лихачей у загородного ресторана «Стрельна», компания имела вид преизрядный. Гришка и Ноздря вырядились в пиджачные пары расцветок лазоревого в полоску и горчичного с красной искрой соответственно, к ним повязали шелковые черные галстуки (партию таких недавно украли с одной из мануфактур), а Гришка даже нахлобучил на приглаженные с маслом кудри чуть потертый цилиндр. В качестве верхней одежды Ноздря имел диковинное багровое пальто с бобровым воротником и обшлагами (явно перешитыми с иного предмета хитровскими умельцами). Гришка же демонически кутался в темно-синюю альмавиву, пролежавшую в каком-то сундуке как бы не с тридцатых годов прошлого века. Из-под нее торчали опойковые сапоги с галошами. Люша была одета в красное люстриновое платье довольно строгого покроя, с белой в красных цветах мантилькой на плечах. Разукрашенная кухаркой Васильевной Марыся более всего походила на кормилицу в традиционном русском стиле из старых купеческих семей – не хватало разве что кокошника (пикантность заключалась в том, что на деле Марыся была польско-литовских кровей, о чем и рассказывала Гришке Люша). Ноздря поглядывал на нее довольно-таки плотоядно.