Катерина Мурашова - Пепел на ветру

– Ее предполагаемая грамотность?

– Не только. Этим летом у меня гостил приятель из Калуги со своими двумя дочерьми-невестами. Они в деревне скучали и много музицировали в четыре руки в голубом зале – ты видел, там стоит рояль. Так вот на второй или третий день младшая из них пришла ко мне и, смеясь, сказала, что кто-то из моей прислуги, по-видимому, феноменально музыкально одарен, ибо по вечерам откуда-то из глубины дома доносится упрощенная, для одной руки, но вполне точная мелодия их дневных экзерсисов. Я довольно быстро выяснил, что это играет Люба, на фортепиано, которое стоит в бильярдной. Разъяснил младшей барышне ситуацию, она воодушевилась, вообразила себе что-то в стиле Виктора Гюго и немедленно взялась обучать Любу музыке. Кончилось, естественно, как всегда – Люба ее не то поцарапала, не то швырнула чем-то, та, слава господу, увернулась, только вазу разбили да повредили крышку рояля… Обида, истерика, слезы, «Ах, уедем!» – хорошо, их отец человек несентиментальный, бывший вояка, решил с дочерью твердо: «Даже лошадь к седлу приучать и то терпение требуется, а ты с чужим ребенком с наскоку хотела!»

Уже когда действительно уезжали, ко мне тет-а-тет явилась старшая и говорит: «Я после того эксцесса с сестрой стала по утрам играть в бильярдной. Ваша Люба сперва просто слушала в дверях, потом начала подходить и стоять за моей спиной. Я оглянусь – она убежит. Я ей показывала и называла ноты, знаки, аккорды. Потом мы с ней играли: она должна закрыть глаза, я играю простую мелодию, она пытается повторить. Я должна вам сказать: она обучается, понимает правила, но не выносит никакого насилия… Нет, я неправильно выразила. Она не выносит насилия в тех пределах, где ей кажется, что можно сопротивляться. Когда она однажды вела себя недопустимо, я сказала: все, так я не буду! И удалилась, и слышала, как она бесновалась позади. Наутро я, конечно, не пошла в бильярдную. Когда вышла-таки из своей комнаты, она сидела на коврике у двери и полировала ветошкой мои ботики. Смотрела снизу вверх. Если бы у нее был хвост, она бы им, ей-богу, виляла… Я рассмеялась и простила ее. Мы пошли играть… Я не могу вам точно сказать, что именно она усвоила. Но запомните на всякий случай: больше всего ей нравится Второй концерт для фортепиано с оркестром Рахманинова, написанный им в этом году. Когда она его слушает даже в моем несовершенном исполнении, то всегда плачет».

В этот момент я ей позавидовал. Знаешь, Юрий, я ведь никогда в жизни не видел Любиных слез… Она всегда только вопила, рычала, ревела от ярости или шипела как змея… А плакать – это так по-человечески.

– Николай, я, конечно же, попробую осмотреть твою дочь, но, судя по тому, что ты мне рассказываешь, это вряд ли…

– Юрий, ради бога! Я прошу тебя: не надо пока ничего говорить и составлять мнений. Никто и никогда заранее не знает, как Люба отреагирует на присутствие того или иного человека.

– Хорошо. Где нам с ней проще всего познакомиться? Чтобы она чувствовала себя максимально спокойно и уверенно…

– Максимально уверенно? Тогда – в стойле или в собачьей будке. Но успокойся, мы не будем так радикальны. Ее собственная комната наверху вполне подойдет.

– Нет! – решительно воспротивился Юрий Данилович. – Мое появление на своей территории она наверняка воспримет как вторжение. И будет защищаться агрессией. Я думаю, подойдет та самая бильярдная. У Любы с ней связаны приятные воспоминания и опыт позитивно закончившегося контакта…

– Господи, как тонко ты мыслишь, – вздохнул Осоргин. – Я же не могу все время учитывать…

– Тонко? – усмехнулся Юрий Данилович. – Перечитай господина Дарвина и любое ярмарочное пособие по дрессировке попугаев.

– Ты доктор? – спросила девочка.

До этого она несколько раз сильно наклонила голову из стороны в сторону, потом глубоко присела, упершись ладонями в землю между разведенными коленями (и в этой позе стала похожа на диковинно крупную лягушку). Юрию Даниловичу показалось, что сейчас она белкой взбежит по стволу на старую липу и осмотрит его сверху – со стороны нешироких плеч и сероватой плеши, уже весьма значительной. Но на липу лишь взглянула, ограничилась тем, что, заложивши руки за спину, обошла кругом.

– Вообще-то я старинный друг твоего отца. Когда-то мы вместе учились в университете. Но по профессии действительно доктор. А откуда ты знаешь?

– Руки шевелятся и глаза бегают, как у докторов, – ответила девочка. – Ты меня думаешь – и это видно. Голова, глаза, руки, ноги – все ли в порядке? Так? Я скажу: горло у меня не болит, зеленых соплей нету, золотуха только сзади, под волосами, когда сопреет, и поноса не было уже с Покрова.

– Слушай, а ты ей, кажется, понравился, – шепнул сзади Николай Павлович.

– Слушай, а она мне, кажется, в двух словах изложила теорию профессора Сеченова о моторном выражении мысли, – в тон другу ответил Юрий Данилович и обратился к девочке: – Могу ли я осмотреть тебя?

– Но я тебе сказала: у меня ничего не болит, – удивилась девочка.

– Мне нужно знать, как ты развиваешься.

Девочка задумалась.

– Трубкой слушать – не дамся, – наконец сказала она. – И раздеваться не стану. А так – узнавай, пожалуй, мне не жалко… А, вот еще – у тебя молоток есть? Молотком можно, это весело.

– Молоток? – изумился Николай Павлович. – Люба, о чем ты?

– Она имеет в виду неврологический молоточек, для проверки коленных и локтевых рефлексов, – объяснил Юрий Данилович. – Да, Люба, конечно, такой молоточек есть в моем докторском саквояже…

– Ой! А ты мне его дашь потом? Ненадолго совсем… я не испорчу, правда, вот хочешь, побожусь?

– Люба!

– Я дам тебе молоточек. После. А сейчас идем в дом.

В бильярдной Юрий Данилович прошел к фортепиано, сел, взял на пробу несколько аккордов и сразу уверенно заиграл.

– Моцарт, – сказала Люба. – Он, когда маленький был, по ночам к роялю вставал и играл. Лунатик, наверное. У нас у садовника тоже такое было. Только его, понятно, не к роялю, а в сад тянуло. Один раз в фонтан упал, чуть не утоп. Занятное дело!

– Откуда ты знаешь про детство Моцарта? – доиграв, спросил Юрий Данилович.

Люба ничего не ответила, отошла к окну и спряталась за занавеской.

– Должно быть, старшая барышня ей рассказывала, – предположил Николай Павлович.

– Николай, у тебя в библиотеке есть ноты? Пойди и принеси мне что-нибудь несложное, ученическое. Я уже сто лет не садился к инструменту…

– Ты долго учился? – спросила Люба, не оборачиваясь и внимательно наблюдая за выводком скворцов на лужайке.

– Музыке? Да – несколько лет. Но меня учили насильно. Больше всего в этом процессе мне нравилось крутиться на табуретке. Вот так. – Юрий Данилович показал. Люба выглянула из-за занавески. – В конце я всегда падал, а учительница ругалась… Николай, не надо никому поручать – я сказал: сходи за нотами сам. А мы тут пока с Любой побеседуем…