Олег Рой - Фантомная боль

– Ну да, – растерянно соглашаюсь я, потому что все поджилки мои опять трясутся от страха, практически ужаса: самоубийство – смертный грех, уж это-то я точно помню, а значит, и впрямь гореть мне в аду. Ну, или червяком в болоте ползать, тоже радости немного. – Разве что японцы его одобряют, – добавляю я, сам не зная зачем и вообще совершенно не к месту: я-то ведь не японец, так что самурайские обычаи ко мне никакого отношения не имеют. От растерянности ляпнул. От ужаса перед угрозой адской кары.

Дьяволу, однако, мое замечание неуместным не кажется, скорее смешит:

– Ох уж эти мне христиане! В собственной вере как слепые кутята путаются, а туда же, других судить берутся. Ну сам подумай, чем самоубийство отличается от убийства? Да ничем. Существует глобальный запрет: не отнимай того, что не тобой дано, чего не можешь восполнить. Жизнь то есть. Свою ли, чужую – какая разница. Но солдаты убивают других солдат, и их считают героями. А полицейский, который тебя застрелил? Он убийца?

– Он других защищал… – автоматически отвечаю я.

Он щелкает пальцами и кивает:

– Вот именно. С самоубийством та же петрушка. Ваш, как его, Матросов лег на амбразуру – чистое же самоубийство. Но – герой. И кабы он один такой был, а то ведь тенденция. У вас вон даже песня есть про то, как летчики сознательно не стали спасать собственные жизни, чтобы самолет не упал на спящий город. Не помнишь?

– Помню, – сдавленно шепчу я. – «А город подумал, ученья идут». Ты издеваешься, что ли? – спрашиваю довольно бессмысленно, потому что мне до странности хочется плакать, ужасно жалко и Матросова, и особенно тех неизвестных летчиков.

Дьявол смеется и машет на меня рукой:

– И в мыслях не держал! Восхищаюсь скорее. Человек ухитряется бороться в самых, кажется, безнадежных обстоятельствах, этим невозможно не восхищаться. – Он опять проделывает давешний фокус с раскаленным углем, вовсе не глядя при этом на меня, словно бы ему наплевать на производимое впечатление, вот только зачем бы тогда это делать? Не знаю, впрочем, чужая душа – потемки, а уж дьявольская – тем более. – А уж человеческая способность к самопожертвованию, – продолжает дьявол как ни в чем не бывало, – искупает все ваши мелкие неприглядности. Главное, ни за что не предугадаешь, кто из вас на что способен. – Он недоуменно крутит головой, как большой озадаченный пес. – Глядишь на какого-нибудь грязненького недотыкомку: жене врет, из любовницы нервы тянет, перед начальством юлит, тьфу, переродиться ему бычьим глистом! А он вдруг – раз, и на амбразуру! Хотя вот так иногда подумаешь: может, такие герои жизнью-то жертвуют, потому что ничего им в своей собственной жизни хорошего не видится? Вот и самоубиваются такими героическими способами. Да что там! Ваш собственный бог – точнее, то, как вы себе представляете бога, – сам пошел, чтобы умереть на кресте, тоже самоубийство, хоть и руками римских солдат.

– Он людей спасал… – тупо повторяю я.

– Вот о чем я тебе и толкую. – Мой собеседник щелкает пальцами и с наигранным изумлением глядит на появившийся меж ними огонек. Фокусник, чтоб его. – Есть самоубийство, а есть самопожертвование, – продолжает «фокусник». – Смертью смерть поправ. И, кстати сказать, твои любимые японцы отнюдь не по каждому поводу животы себе режут, а лишь в самых экстремальных случаях, во избежание позора. То есть чтоб карму не портить. Они-то как раз очень хорошо понимают, что самоубийство просто так – это значит бросить борьбу, это стыд-позор, за который в круге перерождений ты будешь отброшен в какого-нибудь безмозглого окуня, который только жрать да икру метать и может. А ты говоришь – японцы самоубийство одобряют!

– Но я же… я в себя выстрелил, чтобы в других не стрелять! – пытаюсь объяснить я предательски срывающимся голосом. Понимаю, что безнадежно проиграл, и все равно пытаюсь объяснить. Может, хотя бы пойму, что именно проиграл? А может, все-таки удастся защититься, может, еще не проиграл?

Дьявол издевательски смеется:

– Ой, какой герой, возьми с полки пирожок. Выстрелил он! Практически закрыл грудью амбразуру! Тьфу. – Мой собеседник действительно сплевывает. Достигнув пола – точнее, той тьмы, что играет здесь роль пола, – плевок шипит и дымится. – Тоже мне, Матросов недоделанный! И другого выхода у тебя не было? Ась? Не слышу. Не было? Без всякого героизьму, – он так и произносит «героизьму», наверняка специально, чтобы звучало обиднее, – просто опустить пистолет, взяться за ум, пить бросить… Нет, это нам никак нельзя, это ж никакого героизьму не выходит. Э-эх! Других он типа спас, ах, сейчас разрыдаюсь от умиления.

Он долго молчит, глядя в багровое жерло камина, и, похоже, видит там не только завораживающую пляску огненных языков, но и еще что-то, мне невидимое.

– М-да, – произносит наконец мой собеседник. – Придется все-таки тебе кое-какие подробности рассказать, чтоб ты героя-то на белом коне перестал из себя строить. Итак, слушай и вникай.

Жила-была семья. Муж, жена и две дочери. Хотя нет, не так!

Андрей познакомился с Мариной, когда учился на последнем курсе нефтехима. Не то чтобы у него не было девушек до нее, были, конечно, но все сплошь краткосрочные, в духе «а наш роман – и не роман, а так, одно заглавие». На первом месте для него всегда была учеба. А как иначе? Это сыновьям министров и секретарей обкомов заранее теплые местечки приготовлены, а простому парню приходится только на свои усилия рассчитывать. Поэтому «первым делом – самолеты, ну а девушки – потом». Впрочем, на факультете Андрея не то что самолетов, даже самолетного топлива, то есть керосина, и то было не найти. Да и сыновей министров, по правде говоря, тоже, тех все больше в МГИМО и тому подобные «заповедники» устраивают. А он выбрал себе институт, хоть и солидный, с перспективами, но попроще, не из первого ряда. Все из-за тех же практических соображений: поступить-то можно даже в самый престижный вуз, хоть бы даже и в МГИМО, если совсем уж упереться. Ну а дальше? Быть среди «избранных» все время на последних ролях? А потом что, после диплома? Ведь институт, что бы там ни говорили, не кульминация жизни, а лишь начало ее. Время закладки фундамента. И закладывать его нужно с умом, с расчетом, чтоб вся жизнь потом не рухнула в яму. Раз уж родители не «позаботились» обеспечить стартовую площадку для будущей карьеры и прочего успеха, значит, все сам.

Родители не «позаботились» не от бедности или легкомыслия, а потому что их просто не было. Некому было «заботиться». Вырастившие Андрея бабка с дедом никогда о них не рассказывали: кем были, куда девались. А он почему-то и не спрашивал, принимая как данность: такая вот у них семья – он и двое тихих пенсионеров. Слесарь да медсестра, куда уж проще.