Владимир Маканин - Удавшийся рассказ о любви (сборник)

Тартасов уже тоже понял, что прошлое – не по заказу. Там тоже плюрализм. А возвращенье – риск и тоже поиск… Да, да, и в прошлом человеку следует свое искать – рыться в рыхлой куче двумя руками!.. Лежали рядом, слыша тепло друг друга. Тепло тел исчерпывалось (проживалось) с невыносимой медлительностью.

Лариса повернулась, и совсем близко, перед глазами – ее спина. Ее белая лопатка, родинки… Белизна тела поражала. Тартасов отключился от мыслей, притронувшись губами к бугорку ее лопатки.

Губы притронулись; сами собой мягко сомкнулись. И надо же – Лариса не спала и ответно чуть дрогнула. И всхлипнула. Но, может, показалось.

Он медлил. На лице еще удерживался налет счастья – полуулыбка, с которой он каждый раз просыпался в ее постели.

Счастье, однако, дотаивало. Зато на стене… Что там?.. Забеспокоившиеся мысли Тартасова вновь погружались куда-то глубже, еще глубже. (Глубже в прошлое. Ему захотелось.)

Лариса тоже прикоснулась губами к его спине. (Он слышал, как секунды две-три она колебалась.) Теперь он лежал к ней спиной. Лопатка его, надо думать, была груба (или высоко расположена)… И потому ее губы сначала потянулись. Затем губы прикоснулись к потаенно подрагивающему углублению под лопаткой; самое опасное место мужчин.

Тартасов кинул взгляд на толстомордый будильник.

Лариса тоже посмотрела. Сейчас она, пожалуй…

Лариса не успела заметить, как он исчез. Уже поспешил!..

Она тотчас нашла какой-то ход и кинулась вслед. Не оглядываясь, пронеслась узким местом. Уши заложило!..

Уже в узком месте, уже на скорости, Тартасов дернулся, чтобы развернуться. Чтобы снова – в прошлое. Сколько можно подальше в прошлые дни… глубже!.. наудачу…

Однако оказался он совсем недалеко (едва-едва за скверными днями). Оказался опять же в разбитой телефонной будке… Куда-то он звонил, настаивал – спрашивал о каком-то поезде – зачем ему это? – и снова со страстью в голосе кричал кому-то о проклятых деньгах.

Минутой позже он звонил в издательство, пытаясь их убедить, что его повести хороши и для нынешнего времени. Его повести «на все времена», разве нет?.. Но эти тупицы только вежливо похмыкивали. Они, видите ли, сильно сомневались… «Меня забывают! Забывают!» – кричал Тартасов, перетаптываясь в телефонной будке. Объяснял, постыдно просил… Кричал с осадком в сердце и с чудовищной сухостью во рту.

На стыке стекла и металла телефонной будки Тартасов случайно углядел трещину (за ней зазывающая темнота). Едва ее увидев, он сразу же устремился из времени вон! Черт с ним, с поездом, с деньгами, с запойными земляками! с переизданием книг! и с обновившимися умниками в отделах прозы! вон! – со свистом он пронесся назад, назад! в обратном направлении! Притормозил и… оказался, увы, опять недалеко. Те же дни. Те же самые. Мать их перемать!

То ли разбега души ему не хватало, то ли само узкое место уже не пускало Тартасова в его прошлое глубже. Не пустили… Не дали ему то счастливое время, когда шаг был пружинист и легок… Когда сами собой выстреливались рассказы и за повестью повесть. Когда молодая жена… Когда волновала кровь только-только забрезжившая интрига с милой цензоршей…

Закапало.

– И погода гнусная, – ворчнул, выйдя из телефонной будки, Тартасов. Вышагивал потемневшей мокрой улицей.

Время дрянь – и погода дрянь… кстати бы согреться. Кстати бы выпить. (С натугой для бюджета.) Тартасов вынул кошелек и снова его спрятал. Разве что пивка…

Стоило переноситься! – думал он. Какую дырку ни отыщи… Как глубоко (мысленно) ни ввинтись, уже не вынырнешь в далеких днях молодости. Всё только рядом. Всё возле той узкой дыры, свистящей ветром. Время не пускало. Уже не было господину Тартасову ходу в те дни, когда… Семья, жена, малыш сын и… тексты. Ах, тексты. (Скорей бы утро – и к бумаге!) Куда все делось?.. О время, погоди! – просил пророк. А что тут ждать? чего годить?..

Ну что? – еще одна попытка?.. Еще раз попробуем в прошлое?.. Где тут, мать ее, щель поуже?

Увы и увы. Тартасов в своем прошлом опять оказался в какой-то телефонной будке, где мерз, звонил и клянчил взаймы денег… бранился!

Гадость.

– Г де ты так долго?

– Да так, – ответил Тартасов с еще не наладившимся дыханием от быстрого хода.

– Холодный какой. Мокрый… – Лариса Игоревна, сидя за столом, зябко передернула плечами.

Тартасов вяло развел руками:

– Осень.

Лариса Игоревна (деловая женщина, хозяйка!) склонилась к бумагам. Цифры зачеркивала, цифры вписывала. Но вот подняла глаза.

– Я так и не почитала тебе… Из твоей последней повести. Хочешь? Страницы, которые люблю.

– Нет.

Нет так нет. Она опять придвинула поближе бумаги.

– Бюджет изучаешь? Расход-приход. Все сама?

– Сама.

Лариса Игоревна на миг прислушалась: в комнатах тихо, девочки у нее славные, одеты-обуты, все хорошо, все налажено… и все-таки сама! Считать-пересчитывать! (И смету года пересмотреть.) Экономика должна быть экономной и в ее скромном деле.

– Как насчет чая? – спросила.

– Чай да чай. Сколько можно! – ворчнул.

Смета сметой, а от мысли, что Тартасов не исчез, никуда не делся (вот он, сидит), Лариса Игоревна услышала, как вдруг поджалось ее живучее сердце. Стиснулось… и теперь сладко расслаблялось. Вот ведь любящий инструмент! (Как долго работает и верно служит.) Не рассказать ли Тартасову в третьем лице: как бы о некоей другой женщине… О неменяющейся природе женского сердца – вдруг его вдохновит? И о когдатошнем жертвенном приходе к Вьюжину. Хотя бы намеком.

В волнении и в легком испуге (нет, нет! мужчине не понять!) она налила себе боржоми. А в дверь стук.

Лариса Игоревна припала губами к пузырящейся влаге. Волнение не покидало. Предчувствие?.. (А в дверь снова – стук, стук.) Лариса Игоревна крикнула: «Войдите!» – В дверь успели стукнуть еще разок-другой. И вошли… Галя.

В белой маечке, плотно обтягивающей грудки и животик, Галя гляделась очень свежо. Она стройненькая. (Выпила свой кофе, всласть покурила и теперь, видно, заскучала.)

И заскучавшая пришла сюда:

– Где этот дяденька?.. Который в долг?

Приостановившись в дверях, Галя не посмела войти в кабинет (уважение к Ларисе Игоревне). Она лишь издали махнула ему тонкой своей ручкой – пошли, артист!

– Писатель. Я писатель, – поправил ее Тартасов.

– Один фиг без денег.

Она зацокала каблуками по паркету прихожей. Шла, не оглядываясь, в свою комнату – Тартасов, сглотнув ком заждавшейся слюны, кинулся вслед за ней.

Ларисе Игоревне только и остался звук его спешных, боявшихся отстать от Гали шагов. Ей стало на миг больно. (Но ведь не так больно, как в былые годы, когда не могла жить без этого человека.) «Надо же! Все еще люблю…» – подумала, притронувшись к груди, где сердце ощутило укол.