Игорь Губерман - Иерусалимские дневники (сборник)

Не скурвился, не спился и не спятил,
не вылинял от жизни ежедневной,
а всё, что потерял или утратил, —
пустяк на фоне целости душевной.

К нам Божественный свет освежающе льётся,
от него мы сильней и добрее,
человечество живо, покуда смеётся,
раньше всех это знали евреи.

Внучата со мной снисходительно дружат,
мы видимся кратко и редко,
потомки, быть может, потом обнаружат
во мне интересного предка.

Повсюдный климат, он таков —
печалит ум и дух,
сегодня время пауков,
и очень жалко мух.

Моей амбиции граница —
моё квартирное присутствие,
тому, кто властвовать стремится, —
моё брезгливое сочувствие.

Мир, конечно, круто развивается,
только чует чувство наше дошлое:
будущее насмерть разбивается
об укоренившееся прошлое.

И пигмеи, и титаны
равно рады, вероятно,
если ихние путаны
соглашаются бесплатно.

Про мир и дружбу пылкие доктрины
при взгляде с моего простого ложа,
с дивана моего, с моей перины —
пусты и пустотой меня тревожат.

Об этом и легенды есть, и были,
и книжным лесом факты проросли:
повсюду, где евреев не убили,
они большую пользу принесли.

И время шло бы удивительней,
и жизнь текла бы замечательно,
когда б себе своих родителей
мы подбирали до зачатия.

Конечно, хвала небесам
за ихний благой произвол,
но вырастил я себя сам —
и ветви, и листья, и ствол.

Рифмы вяжутся не вдруг —
ищут мыслей, бедные,
а во мне – Полярный круг
и поганки бледные.

В день святого Валентина,
в день венериных оков
серебрится паутина
на паху у стариков.

Непрестанно свой рассудок теребя,
я додумался – и лично, и по книжкам:
полагаться можно только на себя,
да и то с большой опаской и не слишком.

Раскаты войн и революций
трясут державы на корню,
а люди женятся, ебутся
и рады завтрашнему дню.

Оградившись незримым пунктиром,
я укрылся и виден едва,
на границах общения с миром
сторожат нас пустые слова.

Во мне на сцене каждый атом
работает на артистичность,
и это чувство всем фанатам
упятеряет фанатичность.

Уже Москва почти пуста,
а Питер вовсе стих,
друзья отбыли в те места,
где я не встречу их.

Дела мои грустно меняются,
печальны мои ощущения:
теперь даже мысли стесняются
являться ко мне для общения.

Слова играют переливами,
как на закате птичья стая,
и мы себя вполне счастливыми
вдруг ощущаем, их читая.

На исходе, на излёте, у финала,
когда близок неминуемый предел,
ощущается острей, насколько мало
получилось из того, что ты хотел.

Уму и сердцу вопреки
в душе хрустит разлом:
добро сжимает кулаки
и делается злом.

В борьбе за счастье люди устают
и чувствовать его перестают.

Россия – край безумного размаха,
где начисто исчезло чувство меры:
за много лет нагнали столько страха,
что он теперь в составе атмосферы.

Люди злы, опасливы и лживы,
мир – увы – таков, какой он есть,
только, слава Богу, ещё живы
совесть, милосердие и честь.

В любом государстве, стране и державе
ценя пребыванье своё,
евреи свинину всегда обожали
за вкус и запретность её.

Когда-то мужиком я был неслабым,
а дух легко с материей мешал,
и психотерапию нервным бабам
весьма удачно хером совершал.

К Создателю душевное доверие,
молитвы и услужливая лесть —
сейчас по большей части лицемерие
на случай, если всё-таки Он есть.

Полно дураков на ристалище нашем,
различных повадкой и лицами,
дурак из евреев особенно страшен —
энергией, хваткой, амбицией.

Недавно я подумал, что в чистилище
огромная толпа теней клокочет:
оно ведь наилучшее вместилище
для тех, кто даже в рай не очень хочет.

Я утвердился с годами прочнее
в мысли заносчиво шалой:
жизнь без евреев была бы скучнее,
более плоской и вялой.

Поскольку я здоровье берегу,
то днём не лечь поспать я не могу,
и только после близости с Морфеем
я снова становлюсь былым Орфеем.

Заметил я, насколько мало слов
осталось в тощей памяти моей,
теперь и ежедневный их отлов
даётся мне значительно трудней.

Боялся я, что разум врёт —
уверенно притом,
и поступал наоборот,
и не жалел потом.

Однажды выпадет мой фант,
и в миг успения
навеки сгинет мой талант
хмельного пения.

В этой жизни мы странные странники,
мы в порядке земном – перебои,
и с одной стороны мы избранники,
а с другой – безусловно изгои.

Давно я дал себе зарок
не сочинять печальных строк,
но дуры мне не подчиняются
и сами грустно сочиняются.

Не то чтоб мы сошли с ума,
но сделалось видней:
на мир нещадно льётся тьма,
и он утонет в ней.

Читать не хочется совсем;
и стих не лепится;
пойду чего-нибудь поем;
и рюмка светится.

Старение – это худая лошадка,
неспешно везущая хворостей воз;
года наши тянутся хоть и не гладко,
но страх и печали врачует склероз.

Нам часто знак, сигнал, намёк
судьбой тактично шлются,
но нам обычно невдомёк,
что это беды шьются.

Обидно, что сейчас интеллигенция —
всегда ей честь по чести воздавалось —
рифмуется со словом «импотенция»,
а раньше никогда не рифмовалась.

От Бога эта околесица:
все лгут и гадят;
но Он однажды перебесится
и всё уладит.

Ремёслами славится труд,
всё строится выше и краше,
а голуби срали и срут
на все достижения наши.