Игорь Губерман - Иерусалимские дневники (сборник)

Не знаю час, когда я уплыву
куда-то далеко за облака,
но до вечерней рюмки доживу
наверняка.

Вползает мутной лжи чума
и в пожилых, и в юных —
увы, затмения ума
гораздо чаще лунных.

У меня душа моя спросила:
из тебя, хозяин мой и барин,
утекает жизненная сила —
ты за это тоже благодарен?

Ты обо мне, любимая, не плачь,
отнюдь не собираюсь жить я вечно,
но родственник у нас – отменный врач,
и я умру здоровым безупречно.

По беспечности и по наивности
люди сходятся, словно любя,
а потом от нехватки взаимности
начинается бегство в себя.

Я молод был ещё недавно
и подвергался комплиментам,
но вял и слаб теперь так явно,
что всем кажусь интеллигентом.

В кошмарно переменчивой судьбе
умея искры жизни возродить,
евреи даже родину себе
смогли из ничего соорудить.

Весьма загадочно старение —
моё живое настоящее,
в нём интересно изнурение,
вдруг самозванно приходящее.

Уж раз я сам себя запряг
в литературный воз,
то западло мне и в напряг
возить на нём навоз.

Кругом царит ожесточение —
кураж со злобой пополам,
крутое умопомрачение
навеял Бог за что-то нам.

Политики лукавят, притворясь
толпой блядей на людном перекрёстке:
из них порой талантливая мразь
выходит на центральные подмостки.

Я часто очень мало понимаю
в кипящей суете мужчин и женщин,
поэтому почтительно внимаю
тому, кто понимает ещё меньше.

Работа и семья – кто нас осудит?
Уютом дышит чистая берлога;
что рядом – замечательные люди,
уже мы узнаём из некролога.

Российской школы давний выпускник,
я знаю о себе не от кого-то:
подобно всем я мыслящий тростник,
но я пропитан соками болота.

Любая мне мила попойка,
душе дарящая полёт,
я выпил в жизни этой столько,
что не любой переплывёт.

Упал кураж и выдохся трезвон,
мы общество собой не беспокоим,
на склоне дней приходит угомон
и вкрадчиво становится конвоем.

Давным давно я думаю об этом:
наш дух изобретательнее тела,
исчезли если б личности с приветом,
то жизнь сама намного б оскудела.

Весьма роскошен мой фасад,
хотя внутри не столь богато;
я сам себе садовник, сад,
мотыга, лейка и лопата.

Всё в мире нам понятней и видней
на склоне дней.

Согласно прихоти природы
текут загадки, ей угодные:
плодятся дикие народы
и малодетны благородные.

Творцу как ярко творческой натуре
присущи своенравные капризы,
отсюда на земле цунами, фюрер
и жуткие российские сюрпризы.

Живу я с удовольствием на свете,
хоть возраст у меня – смурной и смутный,
а то, что в голове гуляет ветер, —
так он попутный.

Есть отрадная в этом загадочность:
вопреки нулевой вероятности,
но нередко любовь и порядочность
побеждают соблазн и превратности.

Иду земной дорогой много лет я,
длину её отмерит Божий глаз,
однако шириной дорога эта
зависит исключительно от нас.

Не зря пустая голова
глотала умственную пищу:
в ней густо плещутся слова
и смысла ищут.

Я верю, что Божественному чуду
послушно всё и вся любой порой,
и если б мы низвергли зло повсюду,
Бог новый сочинил бы геморрой.

Когда-то стаи дикарей,
гуманность не нажив,
ещё не знали, кто еврей,
и ели всех чужих.

Всё в мире так несовершенно,
что сердце тешится изысками,
и одиночество блаженно,
когда с родными ты и близкими.

Я Петрарку вспоминаю нынче вновь,
размышляя о подробности интимной:
очень часто безответная любовь
несравненно плодотворнее взаимной.

С годами я не делаюсь мудрее,
но чувствую наследственную нить
от генов местечкового еврея,
умевшего всё в жизни объяснить.

Всё время думаю о том,
что все российские напасти —
хворь вековая, чей симптом —
рабы при власти.

Конечно, есть судьба и рок,
фортуна, предопределение,
но мы за краткий жизни срок
их надуваем тем не менее.

Всё, что было, быльём поросло,
усыхает любое влечение,
остаётся одно ремесло,
чтобы чувствовать жизни течение.

Склероз – весьма медлительный процесс:
мне чужд уже общественный бульон,
ещё к себе я теплю интерес,
однако выдыхается и он.

Во внешности крутые превращения
обычно происходят у людей,
которые, не чувствуя смущения,
в успешных совращаются блядей.

А всё-таки великое явление,
историей оно уже замечено —
то многомиллионное растление,
которое Россию искалечило.

Курил я с гегемонами чинарики
и тайно думал я, дурак надменный,
что всё ж не гегемоны, а очкарики
мир этот сотворили современный.

Живу я тише самой мелкой мыши,
свой вечер освежаю крепким зельем,
и занят я – по горло, как не выше,
своим душеспасительным бездельем.

Большая в жизни этой сложность —
о ней во многих книгах речь —
почти глухая невозможность
себя от мерзости сберечь.

Есть похожести в каждой судьбе,
будь любая на свете эпоха:
пробивая карьеру себе,
мы меняемся – сильно и плохо.

Клочки, обрывки, шелуха
из нашей речи разговорной
везде на кружеве стиха
лежат, как духа след узорный.

Есть одна в генетике подробность,
думает о ней отнюдь не каждый:
жизни многолетней низкопробность
явится наследственной однажды.

Из тех немногих добродетелей,
которые мне всё же свойственны,
назвал бы первой я – спокойствие,
когда стишки мои заметили.