Анна Берсенева - Вокзал Виктория

– К месту, к месту. Я вас с открытым ртом слушаю! Но все это для меня было как на Марсе, понимаете? Я и не знала, где они, эти школы хорошие, да и вообще… Я не справилась бы, Дмитрий Павлович. Я не знала, как всему этому противостоять, – помолчав, сказала она. – Даже тогда не знала, а теперь тем более. Теперь ведь даже телевизор включать невозможно, сплошь какое-то адское вранье. Как будто тебя психотропным оружием расстреливают, ей-богу.

– А вы не включайте, – посоветовал Зимин.

– Я и не включаю. И об этом обо всем, о чудище этом стозевном, ни с кем не разговариваю. Но получается, что я в таком случае вообще ни с кем не должна разговаривать, понимаете? Все же будто с ума сошли. Я представить не могла, что такое возможно. Даже не верила первое время – казалось, что все это какой-то кошмарный сон, сейчас проснусь, и все кончится. А это не сон. Девчонки мои, учительницы в Крамском… Я же вижу, что они в соцсетях пишут. Они ведь не дуры вроде, книжки читали, учились… И ничего не помогло – твердят, как заведенные: мы в окопе, весь мир против нас, надо колючей проволокой огородиться, чтоб американцы не залезли, они нас хотят на колени поставить, но мы лучше всех, и картошка у нас лучше всех, и Интернет тоже сами будем выращивать. И в Москве то же самое, я же каждый день новых людей вижу и, что они говорят, слышу. Мне ни один нормальный человек не встретился, ни единый! В лучшем случае какая-нибудь дура ресницами хлопает и говорит: а я политикой не интересуюсь. Как будто это политика! Как кошки, ей-богу. И как мне в этом ребенка растить, когда я сама в этом жить не могу? Я и то уже от такой своей жизни одичала, людей шарахаюсь, а Витька… Ему же дружить надо, о чем-то серьезном с одноклассниками спорить, глупости какие-нибудь болтать… А не одергивать себя каждую секунду: об этом не говорю, на то не отвечаю.

– А вам не надо? Дружить, глупости болтать?

– Обо мне уже речи нет.

Вика глотнула еще эля. Она никогда и ни с кем не разговаривала о том, что выплескивалось из нее сейчас; немудрено, что разволновалась.

– Вам сколько лет, Вика? – спросил Зимин.

– Тридцать один. Но…

– Ваша жизнь не кончена в тридцать один год.

Вика улыбнулась. Конечно, она сразу поняла, что он напоминает о князе Андрее Болконском, и от того, что ее вот так вот поддразнивают, волнение притихло в ней. Его слова справились с ее волнением лучше, чем эль.

– Не попался мне дуб у дороги, – сказала Вика.

– Ничего, попадется еще. Кругом деревьев много.

Он произнес это с какой-то странной интонацией, которую Вика не очень-то поняла. Но тут официант поставил на их столик две огромные тарелки с «фиш энд чипс», и она почувствовала, что хочет есть. Так зверски хочет, что сейчас у нее слюна закапает с губ, честное слово!

Вика судорожно сглотнула слюну.

– Я голодный, как собака, – сказал Зимин. – А рыба с картошкой здесь замечательные, я и заказал, вас не спросив. Ничего?

– Н-ничего… – пробормотала Вика. – Спасибо…

Жареная рыба таяла во рту, картошка тоже, но даже если бы они были жесткие, как подошвы, Вика расправилась бы с ними во мгновенье ока. Ей не верилось, что час назад она не смогла бы себя заставить даже воды глотнуть.

«Как после тифа, – подумала она. – Не лопнуть бы с непривычки!»

Вряд ли это опасение относилось к еде. Не в первую очередь к еде точно.

– Вот видите, вы совершенно нормальны, – сказал Зимин, когда Вика положила вилку с ножом на пустую тарелку и отдышалась. – Нисколько не одичали. А что вам плохо в капсуле… Ну так и должно ведь в одиночестве плохо быть человеку. Все-таки мы для космического вакуума не приспособлены. И не предназначены. Пойдемте, а? – попросил он. – Дети обещали в одиннадцать вернуться. Пора проверять.

– Уже одиннадцать? – поразилась Вика. – У нас вообще ночь, значит. А меня даже в сон не клонит!

– Это на вас свежий эль так благотворно действует, – заметил Зимин. – Английских корней нет случайно?

– Английским взяться неоткуда, – улыбнулась Вика. – Но вообще-то я о своих корнях понятия не имею. Пыталась что-нибудь про мать выяснить, но она сама детдомовская была, и сведений о ней никаких. Звали Виктория, фамилия непонятно откуда. Удивительно, кстати: все-таки если ее родители в войну погибли, то хоть что-нибудь же должно о них быть известно. Значит, враги народа были, наверное.

Вышли из паба и пошли обратно в сторону Белгрэйв-роуд, к отелю. Теперь Вика уже не казалась себе сомнамбулой, парящей над мостовой. Она чувствовала каждый свой шаг и каждый шаг человека, идущего рядом, и от этого ясного ощущения каждого шага ей было так хорошо, будто она превратилась вдруг в рыбу и поплыла по большой полноводной реке.

– Почему вы думаете, что они были враги народа? – спросил Зимин.

Он шел очень быстро и, наверное, думал только о том, вернулись ли его ученики. То есть это Вика понимала, что он думает об этом, а по его вопросу, по тону, которым он его задал, понять это было невозможно.

Не из вежливости он задал этот вопрос, вот что она в его голосе расслышала.

– А почему тогда никаких о них сведений нет? У меня только фотография есть, и то случайно, – ответила Вика. – И я, знаете, думаю…

Но тут они увидели впереди знакомую компанию, и Зимин поспешно произнес:

– Извините, Вика. Идите в отель без меня, ладно? Вот ключ.

– Но как же… – начала было она.

– Это от моего номера. Можете занимать, я у мальчишек переночую, у них кровать одна свободна. Извините! – повторил он и ушел к своим ученикам.

А Вика осталась одна. И пошла в отель напротив Варвик-сквер, куда ж еще ей было деваться.

Отель оказался из разряда «бэд энд брэкфест»: крошечный чистенький номер, в котором вдвоем не разминешься, и такая же ванная комната с узкой душевой кабиной. Вика умылась холодной водой, взглянула на себя в зеркало.

Ей показалось, что она видит не себя. То есть лицо ее не переменилось, конечно, те же высокие скулы и тот же подбородок треугольником, и глаза не приобрели другую форму, остались длинными, до висков. Но словно бы кто-то другой смотрел на нее из зеркала этими глазами.

Вика зажмурилась и помотала головой. Она не любила мистику и не верила в загадочные видения.

Но стоило только подумать этими словами, «загадочные видения», как лицо Дмитрия Павловича Зимина представилось ей с такой ясностью, как будто она по-прежнему сидела напротив него за столиком в пабе.

В его лице не было ничего загадочного – не считать же загадкой внимательный взгляд, – но что-то необычное было точно. Что, Вика не понимала, и это беспокоило ее, волновало. От этого волнения, а не от холодной воды горели сейчас ее щеки.

«Но когда ты руки вложишь меж ладоней дорогих…»

Да, это было как глубокий вдох. После него все и переменилось, после этого вдоха. После того как она почувствовала, как он держит ее руки между своими ладонями.