Дмитрий Вересов - Генерал

Но то, что вызывало такую радость у бельгийки, тяжким камнем легло на душу Стази. Массы пленных означали поражение. Ходили слухи, что Ленинград практически сдан, на очереди Москва.

И действительно, поначалу работы было много, очень много. Август с его жарой слился для Стази в одну бесконечную пыльную дорогу по фильтрационным пунктам и солдатским лагерям. Вопросы, ответы, почти всегда одинаковые, море грязных, потерянных, жалких молодых лиц, ничего толком не понимающих. И только иногда Стази видела в толпе значительные лица людей около сорока, по сверкающим, с трудом гасимым глазам которых было ясно, что они все понимают: и что происходит – и что их ждет. Попадались и совсем мальчишеские, что горели неприкрытой ненавистью.

А ночами Стази сидела, раскачиваясь на кровати, накручивая до боли волосы на висках, и с тоской твердила названия котлов или просто местностей, откуда брались эти пленные. Киев, Гродно, Демянск, Палдиски, Красногвардейск, Смоленск, Ржев, Пушкин… Боже мой, Пушкин! И все же им повезло: последнее, что они видели, была не тинистая река, заросшая осокой, а вечная бирюза Екатерининского собора!

Прибавилось и переводчиц. Появилось несколько француженок, впрочем, державшихся особняком и даже пользовавшихся определенными привилегиями, польки и даже одна американка, уж непонятно каким образом оказавшаяся в Европе да еще и в плену. Впрочем, Стази и Серайна подозревали, что она доброволка. Правда, Кристе приходило огромное количество посылок со всевозможными консервами, о существовании которых Стази никогда даже не подозревала, и американка щедро делилась с товарками. Прибыла и еще одна советская, тихая и красивая украинка, с огромными испуганными глазами, дочь степного колониста из немцев. Она молчала и всегда стояла или ходила по дортуару – сидеть на кроватях днем, как в тюрьме, было категорически запрещено – словно застывшая, глядя куда-то в себя.

И было странно видеть этих молодых интересных девушек, говорящих даже между собой исключительно на немецком. Создавалось впечатление, что действительно немцами покорен уже весь мир, и нет на свете ни Франции, ни Англии, ни России.

Все девушки, кроме француженок и, как ни странно, Стази, боялись возможных поползновений со стороны сопровождавших их офицеров или даже обслуги их узилища. Но время шло, а никто не проявлял к ним никакого интереса, и постепенно все успокоились на этот счет. Первый страх прошел, уступив место столь неизбежным в замкнутом женском коллективе сплетням, мелким интрижкам и гадостям. К счастью, Стази своей холодностью и замкнутостью сумела с самого начала поставить себя совершенно отдельно и в свободное время просто молча сидела в сторонке, когда остальные болтали, вышивали или дежурили.

И сегодня она заняла свое любимое место у сводчатого окна, выходившего в заброшенный парк. Здесь не мозолили глаза осточертевшие немецкие обыватели, и можно было спокойно вспоминать, как в это время в России еще не иссякали летние впечатления, учеба еще не надоела, и погода еще радовала поездками по пригородам. Еще маленькой девочкой Стази объехала с родителями и братом все малоизвестные закоулки когда-то роскошных имперских дач, от Павловска до Лисино-Корпуса, и почти разлюбила парадность официальных резиденций. Тем более что теперь они кишели народом, плюющимся семечками и разевающим рты на ночные горшки императриц. Сердце ее принадлежало заброшенным, но еще живым особнячкам где-нибудь в Дудергофе или Михайловке, Мартышкине или Графской Славянке. Там еще хранился нетронутым дух минувшего, там грустилось и плакалось легко и светло.

Неожиданно вечернюю тишину парка нарушило урчание машины, и к заднему крыльцу училища, всегда закрытому, медленно подполз сверкающий «хорьх». Из него вышло несколько не менее сверкающих офицеров. Закатные лучи падали на их сапоги, козырьки фуражек, погоны и пуговицы и загорались ослепительно-багровым светом, будто все они были облиты кровью. Зрелище было страшное, но завораживающее, и Стази невольно вцепилась пальцами в подоконник, будучи не в силах ни оторвать взгляда, ни отвернуться.

Дверь тут же открыл кто-то невидимый под навесом крыльца, и через пару минут под сводами уже гулко раздавались ритмичные шаги.

– В капеллу идут! – послышался испуганный шепот.

В бывшей капелле теперь находилось что-то вроде приемной, куда девушки попадали только по прибытии или по каким-то иным важным случаям. Так, например, именно в капелле совсем недавно им зачитали сообщение о взятии войсками вермахта Киева.

Действительно, прошло совсем немного времени, и дежурный обергефрайтер [41] Сержант. приказал всем пройти в приемную. Привычно выстроившись, девушки пошли, на ходу одергивая некое странное подобие формы, что выдавали в училище. Прямые коричневые юбки до колена, такие же жакеты и ботинки, под которые полагались высокие, тоже коричневые носки. Блузки приходилось доставать самим. Большинство получило их в посылках и дарило излишки менее везучим, и только Маруся из Киева попросила разрешения у коменданта и несколько дней отработала за свою блузку у какого-то бауэра на окраине. Со Стази в первый же день поделилась одеждой Серайна.

Ботинки стучали нещадно, и Стази видела, как поморщился один из сидевших за широким столом прибывших офицеров. Подошли девушки и из других дортуаров.

– До сего времени вы честно исполняли свой долг, – начал комендант, даже будто бы немного гордясь своим девичьим стадом. – И наше доблестное командование решило, что есть возможность послать вас на более ответственную работу. Разумеется, не всех, далеко не всех, а только лучших из лучших. Предупреждаю сразу: работа ответственная и тяжелая. Все, кто не владеет славянскими языками, можете возвращаться в дортуар.

Вскоре перед столом стояли всего двенадцать девушек. Один из офицеров поднялся и неспешно прошелся перед строем, внимательно вглядываясь в лица, то вызывающие, то испуганные. Стази одна стояла равнодушно – ей действительно было все равно.

– Мне нравится эта, надменная, – вдруг улыбнулся сидевший слева молодой и смуглый, чем-то неуловимо напомнивший Стасе убитого курсанта-казака. Она непроизвольно подняла руку и тронула крошечный шрам на губе. – Характеристику, пожалуйста, – обратился офицер к коменданту. Тот послушно достал из папки листок и пробубнил про исполнительность, невозмутимость, прекрасное знание не только языка, но и манер.

«Каких манер? О чем он? Можно подумать, мы на выпускном в Смольном», – едва не рассмеялась Стази.

– Ausgezeichnet! Вот и отлично, – не дослушав, остановил офицер. – Ich nehme sie mit. Ein Aufnahmegespraech scheint mir ueberfluessig [42] – Я ее беру. Собеседования не нужно. .