Дмитрий Вересов - Генерал

– Слышал. Уже в лагере, правда. Но все-таки смею надеяться, что русский лучше проймет русского. Да и это не главное. На самом деле задумка у меня гораздо серьезней. Нам, новой России, нужна гарантия от иностранной оккупации – гарантия любой ценой. Я так и намерен написать, без обиняков: армия в новой России будет существовать для обеспечения ее безопасности и ведения борьбы с капитализмом.

– Простите… – Благовещенский как-то растерялся. – С каким капитализмом? Европейским?

– Да нет же! – Боль снова полоснула по желудку, и Трухин невольно чуть повысил голос. – Под капитализмом в данном случае я подразумеваю неограниченную и безжалостную эксплуатацию народа со стороны несознательных частных лиц, которые непременно найдутся, и государства.

– Далеко мыслите, Федор Иванович.

– А иначе все это не имеет смысла. И именно поэтому второе, и главное, мое предложение заключается в том…

– А где тут в партию записывают? – прервал его плечистый, несмотря на голод, парень в накинутой солдатской шинели.

– Думаю, вам в первую очередь надо обратиться в комендатуру к зондерфюреру Зиверсу.

– Зондеру? Какого хрена?! Я так думал, это же русская, наша партия, при чем тут фюрер-то?

– Осторожнее, Федор Иванович, ой, осторожнее, – рассмеялся Благовещенский. – Вот он, русский человечек-то: чуть не по нему – и прощай. Русская партия, русская, – положил он руку на обшлаг шинели. – Ступай, голубчик, во второй барак и найди там… ну хоть Зыбина Ефима Сергеевича, к нему и обратись. Внимательно слушаю вас, Федор Иванович.

– Да-с… Главная моя мысль – уже этой зимой войскам вермахта на нашем фронте должны быть приданы крупные добровольческие части всех родов войск.

– А вы знаете, что немцы у Москвы? – неожиданно вмешался в их разговор Сергей Болховский, недавно ставший секретарем президиума.

Трухин поморщился: вся это партийная иерархия была ему крайне неприятна, и мирило с ней только то, что никакие посты в партии, как и собственно членство, не давали никаких привилегий и не влияло на условия пребывания в офлаге. И к Болховскому у него было двойственное отношение: с одной стороны, дворянин, хорошей фамилии, но с другой – актеришка, что он смыслит в военном деле…

– Это они говорят.

– Ну почему же? У нас худо-бедно есть некая связь с военнопленными других стран, у них пресса, радио.

– Пусть будет по-вашему, под Москвой. Но я не мальчик, и в Академии не штаны, простите, протирал. А потому заявляю вам со всей ответственностью: весной будущего года восточный фронт будет существовать! Будет – и еще как!

Собеседники промолчали. Дождь припустил сильнее. Все трое быстро повернулись к своим баракам. Лагерь был уже почти пуст. За роскошь чтения русской газеты немцы, видимо, лишили пленных утренней баланды.

У поворота одной из импровизированных улиц, где было совсем темно, Трухина окликнул тихий голос:

– Товарищ генерал-майор!

– Что вам нужно?

На углу серела бесформенная фигура, держа руку под намокшей плащ-палаткой. «А вот убил бы он меня сейчас – и никаких больше проблем, – мелькнуло у Трухина. – И свой бы убил, не немец…» Но спасительный грех этой мысли не успел окончательно оформиться в слова, как фигура по-кошачьи придвинулась и сунула в руки Трухина что-то шершавое, рассыпающееся, забыто пахнувшее.

– Это вам… югославы… сказали, раз вы… русской императорской армии… Да берите, промокнут же! – почти зло пробормотала фигура и тут же исчезла за углом барака.

Прижимая к мундиру подарок, Трухин вошел в барак.

На его больших ладонях лежала горсть пористых белых сухарей. Спазм снова сжал желудок, и Трухин поспешно рассовал сухари по карманам. А через десять минут, выстроив свою похоронную команду, он с бесстрастным лицом разделил сербские сухари ровно на пять частей по количеству своих бойцов.

Из истории Второй костромской мужской Гимназия (посл. треть XIX, нач. XX в.; ул. Еленинская, д. 12)

«Рубленое с остатком», обшитое тесом здание с кирпичным цоколем – образец деревянной застройки города периода эклектики. Оно было построено в 1872 г. и принадлежало Костромскому Дворянству. В 1900 г. в нем размещалось военное собрание Костромского Дворянства. В 1905 г. этот «дворянский дом» был безвозмездно передан для гимназии. При этом, вероятно, частично переделаны интерьеры. Здесь размещались пять классных комнат, рекреационный зал, учительская, канцелярия, физический класс, помещение для служителей. Первоначально гимназия была общественной и управлялась комитетом, состоявшим из избранных представителей дворянства, губернского земства и городской думы. С 1913 г. она стала казенной и получила название Костромской 2-й гимназии.

Директором гимназии был крупный педагог А. Н. Рождественский (1852–1930). В числе ее учеников были: нейрохирург Н. М. Волынкин (1903–1969), энтомолог В. В. Гуссаковский (1904–1946), орнитолог А. М. Промптов (1898–1948), танкостроитель Н. Вс. Барыков (1900–1966) и др. деятели науки. Гимназия была закрыта в 1918 г.

Асимметричная композиция здания состоит из одноэтажного прямоугольного в плане объема, выходящего на красную линию улицы, и примыкающей сбоку более узкой двухэтажной пристройки. Обе части дома завершены вальмовыми кровлями. Силуэт основного объема усложнен крупным треугольным фронтоном на поперечной оси со стороны улицы. Главный фасад симметричен по композиции, разделен выступами перерубов на три части. В центре расположен вход, который фланкируют пары тесно поставленных окон. На боковые части фасада приходится по три окна с более широкими простенками. Все окна обрамлены профилированными наличниками и имеют подоконники с поясом зубчиков. Окна средней части выделены высокими щипцами, украшенными нарядной накладной и сквозной резьбой. Завершения окон в боковых крыльях фасада объединены в непрерывный фриз с пропильным орнаментом, над которым по осям проемов помещены небольшие щипцы. Профилированный венчающий карниз обогащен резным подзором. Вход выделен двускатным деревянным зонтом. Его фронтон усложнен арочным вырезом со свисающими гирьками, а тимпан заполнен резным орнаментом. Центральное пространство здания занимает просторный рекреационный зал, разделенный широкой многоцентровой аркой на две половины. В остальных частях дома внутренняя планировка сильно переделана. Сохранились тянутые карнизы потолков.

Стази сидела перед старинным зеркалом с легкой патиной времени, которая, вероятно, даже самое обыкновенное лицо делала загадочным и прекрасным. Она медленно водила серебряной щеткой по пепельным волосам, и ей казалось, что она смотрит какое-то кино про былую жизнь. Вот она, девочка из советской коммуналки, уже неделю живет в замке шестнадцатого века, где за стрельчатыми окнами полыхает, словно нет никакой войны, роскошная осень, а внизу снуют слуги, будто сошедшие со страниц классических романов. Но чем она заплатила за это – разве предательством? И разве она уже совершила это предательство? И предательство ли это? Но осознание шаткости своего положения, спрятанное Стази далеко-далеко в глубь души, все же придавало всем ее поступкам, поведению и мыслям какую-то двусмысленность и призрачность. Порой, глядя в зеркало, она с ужасом отшатывалась, видя не свое умытое лицо, а ту маску, с которой ее привели к усталому офицеру, который и определил ее в переводчицы, «сортировать Ванек», – белая, мертвая, с подтеками крови и губами в крови. О, лужская кровавая вода! Стази родилась в городе на реке и умерла на другой реке, и теперь в этой своей призрачной жизни по ту сторону Леты, словно по насмешке судьбы, снова оказалась на реке – мелко вьющейся, капризной Заале…