Дмитрий Вересов - Генерал

– Я уже говорил тебе, что месяц назад штаб группы армий Центр одобрил, наконец, план деятельности русского освободительного комитета, и сейчас мы намерены выпустить листовки с воззванием в количестве миллиона! Представляешь, миллиона! Такого еще не было! И момент отличный: мы наступаем, и высшему составу Красной армии эта листовка может показать путь в новое будущее, а красноармейцев убедить в бессмысленности их сопротивления.

– Так разве я не нужна сейчас в Берлине, где идет такая бурная работа?

– О, сейчас не сорок первый, квалифицированных переводчиков хватает, и мне гораздо приятней видеть тебя в замке, а не в прокуренных вонючих берлинских канцеляриях.

И снова беспросветные дни, отчаянные ночи, ненависть к собственному телу. Стази с ужасом заметила, что она все реже думает о Трухине, что все ее мысли и чувства сосредоточены на происходящем в ней. Она пыталась заставить себя не думать и не ощущать, но всё было бесполезно. О, если б она могла увидеть его хоть издали, дотронуться до короткостриженой лепной головы! Неужели эта баронесса обманула ее, и ей навсегда придется остаться в этом замке Синей Бороды, исправно рожать детей, стать добропорядочной немкой?! Времени оставалось совсем немного, и Стази твердо решила, что не будет ждать после срока ни дня. Она уже приготовила веревку, украв ее у старого садовника, и несколько раз проверила прочность балки в зале, повиснув на ней на руках. Единственное, что она позволит себе, – перед смертью добраться до Циттенхорста и увидеть его. «А если он уже не там? – холодным потом облила ее мысль, не приходившая раньше в голову. – Теперь, при нынешних событиях его могут отправить куда угодно» И даже письма не написать…

Но в один из последних вечеров, когда в парке угрожающе скрипели старые ильмы, Рудольф вернулся озабоченный и сердитый.

– Как это по-русски называется – накаркала? Вот, читай! – И он бросил на столик маркетри распечатанное письмо со штампом отдела пропаганды ОКВ.

Дрожащими руками Стази взяла письмо, другой рукой туже запахивая полы шелкового халата, чтобы не открылась пополневшая грудь. Ее как переводчицу вызывали в Берлин для перлюстрации писем русских курсантов во вновь созданном ОБФ [128] Ostpropagandaabteilung zur besondertn Verwendung – отдел восточной пропаганды особого назначения. . Срок явки стоял на следующий же день.

Первым порывом Стази было сопротивляться всеми способами. Верена знает только про Бадсфельд и уже не сможет помочь ей, но постепенно ей вспомнились и слова Трухина о Берлине, и напутствие Дистерло ничему не удивляться.

– Что ж, это приказ, – вздохнула она.

– Зато мы будем почти вместе, у меня в Берлине припасена отличная квартира. Когда я там по делам, то, разумеется, предпочитаю гостиницу, но с тобой… – И он на руках отнес ее в спальню.

– Погаси свет, – потребовала Стази, как делала последнее время. «Он не отпустит меня, – вдруг ясно поняла она, как можно сильней втягивая живот, – никогда не отпустит…»

Наутро за Стази приехала штабная машина, она безучастно села и долго ехала, закрыв глаза. Жизнь рушилась – и рушилась окончательно, гораздо страшней, чем под лужским мостом. Сил думать о прошлом и о высоком у нее больше не было, она стала просто куском плоти. «Это расплата… расплата… за что? Я не меняла своих взглядов… неужели только за то, что отдалась врагу, без любви, без нужды. Не за кусок хлеба даже… И Бог за это отобрал у меня любовь, которую я ждала, которая редко кому выпадает… И он никогда не узнает обо мне правды – что я умерла только из-за любви к нему, моей гордой, моей растоптанной любви…»

Она очнулась от прикосновения легкой руки.

– Wie fuehlen Sie sich? [129] – Как вы себя чувствуете? – Рядом в новой непонятной форме сидела Верена, безукоризненная и стройная. – Говорите по-русски. Все в порядке. Я устроила вам вызов, он настоящий, скажите спасибо великодушию графа фон Штауффенберга, мы с ним давние друзья. – Она слегка усмехнулась. – На самом деле ваша реальная работа начинается через три дня, поэтому сейчас мы едем в клинику доктора Кэмпф, это моя подруга. Но там – только по-немецки, несмотря на то что среди сестер есть русские. За ними следят, стараются подставить. Недавно немка свалила обожженные по неуменью ножки младенца на русскую, и ее арестовали за преступление, сделанное из ненависти к немецкому народу… Вот так. Это все, что я могу для вас сделать, дальше будете действовать сами.

– Спасибо, – только и могла проговорить Стази, чуть заметно пожимая невесомую руку.

– Спасибо, – вздохнула Верена. – За такое не благодарят, девочка. Спасибо скажете доктору… да еще вашей синеглазой любви.

Стази похолодела.

– Он… знает?

– Конечно, нет. Но, если б это был не он, а какой-нибудь русский генерал из голодранцев, которыми кишат теперь наши лагеря, я вряд ли стала бы помогать вам. А теперь переходим на немецкий и говорим о чем-либо нейтральном.

Но Стази была почти не в состоянии говорить, и всю дорогу до Берлина Верена рассказывала, как в начале двадцатых жила в Гатчинском парке у приютившего их семью сторожа, мазала сажей лицо и училась носить мещанскую одежду.

– Тогда еще дворец стоял почти нетронутым, огромными коллекциями эти мерзавцы даже не знали, как распорядиться. Они требовали «отдать это народу», чтобы тот гадил на лестницах и сорил семечками по бесценным полам… Тогда еще были живы прежние сотрудники – и, господи боже мой, чего им только не приходилось делать, чтобы спасать дворец! Они косили и продавали сено с парковых лугов, торговали цветами, саженцами, даже устроили на Сигнальной башне парашютную вышку! И ни копейки не брали себе при их нищенских зарплатах, все отдавали на сохранение коллекций, на которые большевицкая культура выдавала мизер. Хуже того, она за бесценок продавала их за границу. «Некоторые работники слишком ретиво охраняют царские резиденции – не от нас ли они их охраняют? И для кого?» – с ненавистью процитировала она. – Скоты! Сотрудникам не давали писать даже научных статей! Как там сейчас? – оборвала она себя.

– Сейчас не знаю. Но в тридцатые полдворца занимали воинские части, артиллеристы кажется.

– О, боже! И, разумеется, ничего толком не эвакуировали!

– Наверное. – Стази вспомнила, как отчаянно ругалась Налымова перед самой войной, рассказывая на коммунальной кухне о том, что на эвакуацию всех пригородных дворцов выделено всего восемь вагонов.

– И, не поверите ли, всего за четыре дня! – Налымова прикуривала одну папиросу за другой и бросала их прямо на пол. – Впрочем, что ж, ежели они намерены вывезти всего четыре тысячи вещей! – Она хваталась за голову, рискуя спалить волосы. – Нет, не просто четыре, а четыре восемьсот семьдесят одну! Какая мелочность, какой цинизм! И это из сотен тысяч единиц! А несчастного Фармаковского, посмевшего – надо же, посмевшего без их разрешения! – написать инструкцию по перевозке и переноске, затравили и едва не объявили врагом народа! Господи, такая уникальная брошюра – и всего тысяча экземпляров! С рисунками от руки, сама вклеиваю! Да ее каждому, каждому работнику наизусть знать! – И Налымова в отчаянии бросалась на стол.