Дмитрий Вересов - Генерал

Машина уже неслась берлинскими пригородами. Город был тяжелый, огромный, серый, все из серого, потемневшего от времени и дождей камня, дома большие, почти черные, давящие. Стази невольно вспомнила Ленинград, легкий под открытым северным небом. Здесь же самым ярким была изумрудная окись памятников, и только перед кайзеровским дворцом в глаза Стази, как вздох родного города, бросились два юноши с конями из чистой бронзы [130] Памятники барона Клодта, подаренные Николаем Первым кайзеру, вторые копии находятся в Неаполе. . Людей на улицах было много, добротно одетых, но спешащих, сильно разбавленных армейской формой.

Автомобиль подъехал к невзрачному пятиэтажному зданию, где Верена сдала Стази с рук на руки доктору, оказавшейся похожей на Вагнера: усталое спокойное лицо, крупный породистый нос и светлые глаза под нависшими веками.

– Bis zum naechsten Treffen in besseren Zeiten, [131] – До встречи в более благоприятное время. – были последние слова Верены.

Уже проваливаясь в наркозный сон, Стази смутно услышала разговор хирурга и сестры.

– Was fuer ein Organismus, nicht? Sie koennte mindestens zehn Kinder gebaehren. Schade, dass es jetzt keine Kinder mehr geben wird. [132] – Какое строение, а? Хоть десятерых… Жаль, что теперь детей больше не будет.

– Das ist ihre Entscheidung, Schwester Anna. Wir haben nicht das Recht, jemanden zu bemitleiden. [133] – Это ее выбор, сестра Анна. Мы не имеем права жалеть никого.

И в белом беспамятстве Стази увидела пустую заснеженную Троицкую, по которой медленно, сам по себе двигался, качаясь на снежных волнах, гроб. Над ним заворачивалась в тугие злые воронки пурга, где-то раздавался вой, по стенке гроба бил пакетик из газеты с замерзшим хлебом, а гроб неумолимо подбирался к ней, стоявшей у моста, и она с ужасом не понимала, кто в нем: ее ребенок, Трухин или она сама…

Плохо соображая, Стази на третий день вышла на полупустую Крупсштрассе и спросила первого прохожего, как пройти к русской церкви – там она надеялась узнать адрес штаб-квартиры НТСНП. К ее удивлению, немец вполне любезно проводил ее до нужной улицы.

Трухин прошел в кухню и неожиданно поймал себя на мысли, что он впервые за полтора года находится в нормальной человеческой квартире. Когда он последний раз видел газовую плиту, занавески на окнах, кафель в ванной? Наверное, в Лиепае, в мае сорок первого, перед тем как отправиться в штаб ПрибВО. Тогда ему на месяц выделили квартиру в старинном доме на улице Паста. Там всегда царила прохлада, сводчатые каменные стены напоминали о псах-рыцарях, а на шкафу сидел угрюмый черный кот, оставшийся от прежних жильцов. Он смотрел на мир бесстрастными глазами, и Наталья не могла при нем предаваться любви – так он смущал ее своим тяжелым немигающим взглядом… А что уж говорить об академическом общежитии на Хользунова? Клопы, запираемый на замок единственный на этаж туалет, вонючие примусы – и все это для элиты страны. Разумеется, байдалаковская квартира была, несмотря на скромные размеры, гораздо более комфортной, чем латышская; в ней даже присутствовал австрийский кухонный комбайн, огромный, сверкающий, с массой непонятных приспособлений. Байдалаков ценил удобства, несмотря на то что по рождению был простым донским казаком. Впрочем, военное училище и Белая армия немало поработали над его огранкой. Они как-то сразу понравились друг другу, и ощущение свободы все сильнее овладевало Трухиным, тем более что ходатайство его было сразу же удовлетворено, и отныне он уже считался не пленным вермахта, а свободным иностранным гражданином на территории Германии.

Он с удивлением узнавал из рассказов Байдалакова и приходивших к нему, что культурная русская жизнь шла в Берлине своим чередом, хотя и не так бурно, как до войны с Союзом. Работали храмы, читались лекции, действовали кружки, ставились оперы и балеты, проходили встречи с видными эмигрантами. Да и в самом городе Трухин не заметил открытой ненависти к русским.

Берлин… Город, в который он мечтал войти победителем, будучи гимназистом и студентом, решившимся ради того променять аудиторные скамьи на серую шинель. Город, о котором говорилось в Союзе со страхом, подобострастием и ненавистью. Он поразил Трухина своей масштабностью, в нем не было игрушечности, прелести, вычищенности маленьких немецких городков, которые уже случалось ему видеть. Нет, здесь все говорило о том, что рейх – страна серьезная. Даже пригороды были большими, с каменными домами – огромные каменные коровники для больших стад. Все это создавало совершенно определенное впечатление – большого сильного государства. На пригородных станциях висели плакаты, утверждающие «Rader mussen rollen fur den Sieg!» [134] Колеса должны крутиться для победы! . Все ездило минута в минуту, люди на улицах одеты хорошо и добротно, в драповые пальто и отличную осеннюю обувь. Хотя как раз именно по обуви внимательному человеку можно было заметить, что стране все же приходится затягивать пояса: обувь была из искусственных материалов и даже порой на деревянной подошве. Берлинцы оказались любезными, с очень уютным юмором, никто не хитрил, не жульничал, не старался надуть – и не грубил. Трухин получал просто физическое удовольствие, гуляя по городу. На его высокую фигуру в длинном плаще обращали внимание. Да он и сам стеснялся гражданского костюма, отвыкнув от него за двадцать с лишним лет. Впрочем, Байдалаков успокаивал его, говоря, что Штрик бьется изо всех сил, создавая новый лагерь пропагандистов ОБФ, где обещана форма.

– Но русские офицеры не наденут немецкую форму, – твердо ответил Трухин.

– В том и закавыка, обе стороны упираются, как бараны… Ну да как-нибудь обойдется. Мне очень понравились ваши наброски, Федор, и я хочу, что бы вы полностью написали две главы: о внешней политике и об обороне страны.

– С удовольствием. Я тоже прочел предварительную программу…

– О! – Байдалаков вскинул смоляные казацкие брови. – И что скажете?

– На мой взгляд, слишком много эмигрантского романтизма. А так… что ж, консервативные ценности гражданской свободы, немного этатизма, немного корпоративности – вполне достаточно для начала… Это под Власова пишется?

– Да нет. Под него Штрик пробивает этот координационный центр, который станет изучать политические и психологические проблемы русского освободительного движения. А наше дело – устройство будущей России.

– Ох, боюсь, Виктор, как бы вся наша борьба не превратилась из борьбы против Сталина в борьбу против наци за право создания сначала армии, а потом государства. «Сейчас с этой бурной деятельностью они затребуют сюда всех, и, значит, Герсдорф тоже непременно будет. И она…» – При мысли о Станиславе, которые он позволял себе редко, теплая лапа стиснула его сердце, и снова явственно запахло жасмином.