Татьяна Москвина - Жизнь советской девушки

А славные тогда попадались девушки и женщины, особенно в интеллигентской среде (но то были миллионы людей, не забудьте), куда лучше, чище, душевней нынешних. Красота не была товаром, девчонки не забивали голову дрянным гламуром и честно учились делу, жажда любви горела почти средневековым по накалу святым огнём. Те из них, кто не умер, не сошёл с ума и не спился (спиваются обычно все модные девчонки, на которых повышенный спрос, им сначала любовники наливают, а потом они уж сами двигаются по прямой ), – те нашли прибежище в детях, в профессии, в культуре. Некоторые из них научились одеваться. Большинство – растолстели. Сохранились только глаза.

Там, в глазах, ещё плещутся остатки той идеальной и кристально чистой "Волги внутри", которую топтали-топтали своими копытами бараны, козлы и свиньи, мутили-мутили рылами – да не затоптали и не замутили до конца. Девчонки, надо держаться, я не знаю зачем, отстаньте, дурры, сказано вам – надо, и всё! Кругом, шагом марш!

Вернёмся в август 1980 года. В начале его я оказываюсь в Петергофе на очередной «практике» – мы с однокурсником Витьком Тюшевым служим билетёрами в Монплезире, там в одном из флигелей расположен филиал городского Театрального музея. Возле флигеля протекает знаменитый ручеёк с камушками, по которым прыгают форрест-гамп-экскурсанты, считая, что, если наступишь на правильный камушек, всё будет волшебно, а если на особенный – тебя обдаст брызгами.

В действительности за кустом сидит специальный дед и тупо, когда хочет, нажимает на педаль невидимых глазу фонтанчиков. Выбирай не выбирай камушек – дед неумолим, преет от скуки и нажимает часто и вдохновенно.

Быть билетёром – это наказание, посланное человеку за грехи. От тоски в роскошном Петергофе, по которому и не прогуляться, а всё сиди, мы с Витьком стали мошенничать и продавать дважды одни и те же билеты, не отрывая, как положено, контрольки. Это было всего несколько дней, но это было – и в результате противоправных действий я зажуковала рублей восемь, которые пустила на приобретение выпивки и закуски в дорогу на Бокситогорск. Я что, утверждаю, что это хорошо? Больше я ничего вроде не крала в жизни, но, что удивительно, не испытала я тогда ни малейшего стыда и раскаяния. И сейчас не испытываю, вспомнив постную и злобную физиономию Евстигнеевой, тогдашней директрисы Театрального музея. Наверное, под обманчивым покровом почтенной репутации во мне таится недюжинный преступник, расхититель собственности. В одном старом фильме Казахской студии персонаж Ефима Копеляна рассказывает: жил-был злой человек, ужасно злой, он знал, что он злой, и всю жизнь это скрывал и притворялся добрым, и вот он умер, и никто так и не узнал, до чего он был злой…

Под Бокситогорском что-то копали, или строили, или собирали наши друзья из Театрального, и мы с Рыжиком, как уже заправские оятские профессионалы студенческого труда, решили их навестить. Дорогу до Бокситогорска помню прекрасно – Рыжик составлял "кодекс времени", то есть писал в столбик те черты современности, которых не было раньше. Там, в частности, оказалась телепередача "От всей души", посвящённая трудовым подвигам советского народа в лице его отдельных представителей (излагаю языком того времени), вела её Валентина Леонтьева… А вот потом началась вакханалия с друзьями, которые что-то строили или копали, или собирали, с пением песен и ночным купанием в реке. По возвращении у меня открылось сильное кровотечение, и я очутилась в больнице "по женским делам".

Диагностировали "неполный выкидыш раннего срока", и я крепко задумалась: что такое? Значит, я забеременела и от водки с ночным купанием выкинула? Стало тревожно; повеяло чем-то смертельно-серьёзным, злосчастно-счастливо женским. Тут уже вам не чувства и страсти, а что-то коренное, основное, Божье.

В больницу (дрянь-больница) посетителей не пускали, но Евгений Идельевич меня навестил и принёс умных книг. Помню томик публицистики Льва Толстого.

Ну а потом завязалась история с Мормышкой, нашим разрывом, моим бегом вокруг дома… Свершив метаморфозу, я собрала лучшие из своих неотправленных писем, нашла Рыжика на занятиях и отдала – без комментариев.

Он был не на шутку изумлён силой моих чувств и стилем посланий и заверил меня, что "прекрасно написано". Тут кстати и Мормышка куда-то испарилась, наверное, поехала в Москву опять учиться режиссуре. Я надела бордовое платье, затянула потуже пояс на своей тонкой талии (да, такой талии у меня потом не было уже никогда) и отправилась в аудиторию товстоноговцев смотреть отрывок из "Мюнхгаузена" Гр. Горина, подготовленный Рыжиком для зачёта по мастерству. Конечно, Рыжику нравился насмешливый интеллектуал Горин, он и сам был головастик.

Он работал неплохо и мог преуспеть в избранном деле, правда, восхищения его работы ни у кого не вызывали, не было там "чуда, тайны и авторитета". Лучшим учеником Товстоногова на этом курсе был стихийно одарённый атом русского духа – Рома Смирнов, он потом закономерно пошёл работать к Додину, на выпуск "Братьев и сестёр". А у Рыжика замечалась довольно рядовая концептуальная режиссура 70-х. Марк Захаров, но пожиже – а зачем нужен Марк Захаров, но пожиже?

Тогда я так не рефлексировала, а сочувствовала неочевидному успеху (на грани очевидного неуспеха) любовника и товарища. Платье, горящие глаза и талия получили адекватную оценку. Мы поехали к нему на Гороховую и утешались друг другом как могли, и было это 25 декабря.

Однако предновогоднее замирение получилось исключительно кратким, буквально через три дня мы поссорились, то есть я поняла, что в его новогодних планах никак не учитываюсь, и ушла отмечать наступление Нового, 1981 года в наше общежитие на улице Опочинина, где бурно и отчаянно веселилась и в глубине веселья постоянно натыкалась на мысль…

Мысль была весома, спокойна, отчётлива: у меня будет ребёнок.

Примерно через неделю я сказала подруге Лене Ким: у меня родится ребёнок, мальчик, он будет любить музыку. Отлично, сказала невозмутимая Лена, я научу его плавать. А спать он может пока что в ящике секретера. Я тебе принесу.

Ящика Лена мне не принесла, но реакция мне понравилась – здоровая реакция.

Я сейчас не могу уловить никаких своих резонов и мотивов, потому что резонов и мотивов в помине и не было. Я учусь на четвёртом курсе института, существую на стипендию, живу с родителями и бабушкой, мужа нет, средств нет, ничего нет. Какой ещё ребёнок? Как я собираюсь его растить, кормить, одевать-обувать?

Ничего в голове. Родила, так сказать, не приходя в сознание. А при чём тут сознание?

Просто мой ребёнок должен родиться. Низачем и нипочему. Должен – и всё. Я представила себе, как иду на аборт, потом прихожу домой и выпиваю бутылку водки. Больше ничего не просматривалось, никаких перспектив. Кроме того, только что у меня были серьёзные неприятности с "неполным выкидышем раннего срока", если теперь сделать аборт – я рискую вообще оказаться без детей. Пугалки из брошюр про то, "что должна знать каждая женщина", сделали, однако, своё дело!