Дина Рубина - Русская канарейка. Блудный сын

– Не бойся, папа. Теперь все будет хорошо.

Илья умоляюще крикнул:

– Что ты творишь?! Ты же… ты – мать, мать!!! Ты прежде всего должна думать – о ком?! О том, кто в тебе! Ты доноси! Доноси, дай ты мне его на руки, а потом поедешь!

И заметался по комнате – грузный, с вспотевшим красным лицом, с дрожащими руками.

Как он сейчас понимал бабушку, как сострадал ей, давно умершей! И как бессилен был что-либо изменить.

По мраморным ярусам, плавно переходящим в невероятной длины мраморный проспект, она тащилась на выход в огромном аэропорту этой маленькой страны…

Дотащилась к залу с рядами таможенных будок, выстояла страшенную очередь (время было праздничное, одновременно прибыло несколько рейсов), и когда наконец пробилась к окошку, за которым сидела лохматая, отвязного вида девица с накладными и тоже какими-то праздничными чудо-ногтями, протянула паспорт и твердо проговорила, уставясь в эти ногти, украшенные каплями стразов:

– Мне нужны люди в вашей разведке… Срочно!

Девица привстала, вмиг сделавшись хищной лохматой птицей, приблизила лицо к окошку и тихо скомандовала:

– Стоять тут.

Минут через пять Айя уже сидела на стуле, привинченном к полу, в какой-то выбеленной комнате без окон, но с большим зеркалом скрытого наблюдения, и под внимательным взглядом рыжеватого мягколицего человека в веснушчатом крошеве по рукам и лицу не могла выдавить из себя ни слова. Поднимала кулаки и бессильно опускала их на стол. И каждый раз он терпеливо говорил ей:

– Шшшш! – как ребенку. – Успокойтесь. Доктор сейчас придет, доктора уже вызвали.

И в ту минуту, когда открылась дверь и долговязый, веселый и щеголеватый доктор со словами: «Ну и кто здесь родит? – а при взгляде на ее живот: – Вау! Как ее в самолет-то пустили?» – вошел и крепко пристукнул по столу своим чемоданчиком, она вздохнула и выговорила:

– Леон… – после чего навалилась грудью на стол, вяло стукнулась головой и потеряла сознание.

…И даже в такой небольшой стране нужно очень постараться, чтобы найти именно того человека, который необходим тебе в данную минуту, немедленно, неотложно! Так что сначала – по хлопотливой цепочке – в коридорах госпиталя «Адасса» был настигнут и выдернут оттуда один из сотрудников Шаули. Он и был послан разобраться в вопросе в гостиницу аэропорта, куда поместили взрывоопасную пассажирку, а когда вернулся и принялся кратко обрисовывать шефу ситуацию…

– А… та, глухая! – перебил его разозлившийся шеф. – Гнать ее в шею. Посадить на самолет и с приветом бабушке! Ему сейчас не до нее. Мало ли с кем и когда он спал.

Тот, посланец, архангел при исполнении, выдержал привычную паузу и мягко проговорил:

– Не так просто. Там… обстоятельства.

Шеф уставился на него:

– Что за обстоятельства?! – и вспыхнул: – Слушай, какие сейчас, черт возьми, у него могут быть обстоятельства, кроме предстоящих операций?!

Тот неловко усмехнулся, вновь посерьезнел. Откашлялся и произнес почему-то виновато:

– Она приволокла сюда живот. И видит бог, Шаули, этот живот больше ее самой. Так я что думаю: возможно, этот живот с его начинкой… ну… может, это и есть – лучшие для нас обстоятельства?

Машина подъехала к главному корпусу госпиталя «Адасса», Шаули вышел и, открыв дверцу пассажирского сиденья, терпеливо наблюдал, как в несколько приемов Айя выбирается наружу. Кажется, он побаивался ее касаться и рядом с ней двигался с профессиональной осторожностью сапера над неразорвавшимся снарядом. Но все же подставил галантный локоть, и она вцепилась в него и, тяжело переваливаясь, двинулась к лестнице. Всюду здесь были подъемы, спуски, лестницы, сейчас ей ненавистные: горы, сосны, дома на склонах – Иерусалим…

Вокруг расступался и громоздился, спускаясь по холмам, целый город разновысоких корпусов с переходами, круговым автобусным сообщением и сложными пересадками в зданиях из лифта в лифт. И они пересаживались, шли по коридорам, снова входили в очередной лифт… Ей казалось, конца не будет этому пути; казалось, он длиннее, чем ее длинная дорога сюда; казалось, ноги ее никогда не дойдут до той палаты, или что там – камеры? бокса? реанимационной? – где держали Леона… Шаули смешно семенил рядом, часто переступая своими длинными ногами и приговаривая:

– Вот тут еще пара ступенечек, о’кей?.. И тут еще немного…

Она задыхалась, но всякий раз отказывалась «передохнуть, постоять». Не бойтесь, твердо сказала ему, я не подведу, у меня еще пять дней до срока…

Наконец вошли в последний лифт, вышли и еще тащились по многоколенным переулкам внутри хирургического отделения, огибая пустые каталки и металлические этажерки с обедами для пациентов. Это напомнило ей ночное их путешествие в дождь, бесконечные коридоры замка Марка и Шарлотты и то солнечное утро на другой день, когда – два голых беспризорника – они бежали к ванной и орали там как сумасшедшие, поливая друг друга ледяной водой.

Завернули еще раз, остановились перед закрытыми дверьми бокса, и Шаули осторожно вынул свой локоть из-под ее руки.

– Вот что… – наконец решившись, мягко проговорил он. – Зубы – это ерунда, ты даже не смотри. Зубы мы ему вставим лучше, чем были… Главное, со всем этим делом… ну, в смысле… со всем этим для твоей радости – тоже все будет нормально, доктор сказал. Беспокоиться, в общем, не стоит…

Значит, есть еще что-то, сказала она себе, с чем никогда уже не «будет нормально» и не будет «лучше, чем было». Вдруг вспомнился сон – невесомый ее гон за унесенным ребенком по бесконечному коридору с пустыми комнатами. Многоочитый. И горло сжалось окончательным спазмом, запирающим вопль в сухой носоглотке: приготовься…

– Вы честное слово ничего ему не сказали? – спросила она, строго глядя на Шаули сухими глазами.

– Честное слово, – ответил он. – И всех разогнал. В наших интересах, чтобы он грохнулся в обморок от счастья. Ну… иди, малышка.

И предупредительно открыл дверь перед ее животом.

Леон сидел на кровати в больничной пижаме, с повязкой на глазах, будто его все еще везли куда-то по дороге, которую он не должен запомнить. Сидел и сосредоточенно учился нащупывать на тумбочке стакан с водой, ничего не опрокинув. Его рука осторожно ползла, легко огибая пачку бумажных носовых платков, и отпрянула на еле слышный скрип отворившейся двери.

Его не успели подстричь, или он сам не захотел, и промытые до блеска дремучие ассирийские кудри были собраны сзади в хвост и перевязаны кусочком бинта. Он был отлично выбрит, худ, как кузнечик, и мал. Он был – ребенок, которого она так тяжело носила и во сне родила внакидку : с двумя парами глаз.

Увидев повязку, она ослабела и привалилась плечом к косяку двери, почему-то сразу поняв, что эта не из тех послеоперационных, которые в конце романа с торжеством снимает врач, даруя пациенту новоявленный свет. Не приближаясь, просто сказала: