Андрей Битов - Пушкинский дом

И когда мы встретим в газете заголовок «Время – жить!», можно сказать с уверенностью, что автор заметки намекал на Ремарка, а не на Ветхий Завет.

Смерть Сталина проделала первую дырочку в занавесе. Оттуда песочилось, а у нас всех было ощущение, что хлынуло. Мы смотрели первые французские, итальянские, польские фильмы, мы читали первые американские, немецкие, исландские книги (так, первый современный роман был «Атомная станция» Х. Лэксцесса в 1954 году). Не важно, если эти книги писались и издавались двадцать, тридцать лет назад, – они воспринимались сейчас. «Три товарища» Ремарка были явлением 1956 года, а не 1937-го. «Потерянное поколение», разразившееся романами в 1929 году, были мы (словно не было перерыва между мировыми войнами). Как в школе всем преподавалась одна и та же литература, так и выйдя из нее, мы все продолжали «проходить» одни и те же книги, одновременно читая Ремарка, Фейхтвангера, Хемингуэя. Вы читали? вы читали? – был основной метод знакомства и сближения (несложно было обнаружить общие вкусы). Анекдот о милиционерах, думающих, что подарить на день рождения своему другу («Бритву?» – «Бритва у него уже есть». – «Часы?» – «Часы у него уже есть». – «Фотоаппарат?» – и т. д., все у него уже есть. Видят плакат «Книга – лучший подарок!». «Подарим книгу!» – радуется первый. «Книга у него уже есть», – безнадежно отвечает второй…), так вот этот анекдот оборачивается другим смыслом, не милицейским: книга – это Кафка, Ремарк, Хемингуэй, Пастернак – то, за чем гоняются, чего не достать; «книга у него уже есть» – это значит, он достал последний (единый для всех) дефицит. Когда в Истории намечается движение жизни, все люди, им настигнутые, становятся как бы одного поколения (военного, хрущевского…), все читают одну книгу и волнуются ею. Но хоть читают! Когда История снова замирает, так и не хлынув, люди утомленно разбираются на вкусы и поколения и уже ничего не читают, благоустраиваясь в нише остановки. Хлебный голод сменяется на книжный: достать книгу, чтобы она «уже была»; вкусы, с упоением разработанные интеллектуалами ушедшей эпохи, спущены вниз на правах товара; даже наш неподвижный рынок уже приспособился выпускать в фешенебельных корках, под «фирму», мертвейшие нечитаемые книги – и иностранные, и классические, и памятники, – все это уже мебель, а не дух. Ничего к нам не хлынуло в дырочку, никто на нас оттуда не заглядывает – это мы хлынули и застряли, это мы из зала рассматриваем сцену через слабо проковырянную актерами дырочку…

«Христос, Магомет, Наполеон».

Слова Сатина из пьесы «На дне» – Лева проходил ее в школе как раз в то время, с которого начинается следующая глава.

…5 марта 1953 года умер известно кто.

Сталин. Дата спорная, официальная. Но всем было куда важнее, чтобы он умер официально, а не фактически. Тридцать лет – не шутки! Я родился, была война, я учился, я влюбился – это все при нем… А сколько людей при нем умерло! и никогда не узнает, что он – тоже. Однако мы знаем о нем теперь много больше, чем тогда. Что знали мы, школьники его школы? Что он не спит ночами, работает: горит его окно. Что он прочитывает в день пятьсот страниц (великий читатель!), а мы вот урока, трех страничек, не осилили. Что у Ленина были (хоть и мало) ошибки (какие неизвестно), а он не ошибся ни разу. Что он участвовал в создании автомобиля «ЗИС-110», но из скромности не назвал свою фамилию (за автомобиль дали Сталинскую премию – не мог же он сам себе ее вручить!..). Были и вопросы, так и не разрешенные (в обоих смыслах): был ли он на фронте? знал ли иностранные языки?.. Конечно, был, только секретно; конечно, знал, но не любил говорить, только читал (те самые пятьсот страниц). А он уже не стригся, не фотографировался, не говорил речи… Когда в 1952 году его наконец увидели в кинохронике (на XIX съезде), то пожалели: старичок… Мой однокашник, мальчик с нежным лицом, занимавшийся в балетном кружке и делавший пируэты на перемене, сказал мне доверительно жарким шепотом: «А Маяковский – враг». (Мы проходили поэму «Владимир Ильич Ленин»…) – «Что ты!» – испугался я. «А как же! “Довольно валяться на перине клоповой, товарищ секретарь, на тебе, вот! Просим приписать к ячейке эркаповой сразу коллективно весь завод!”» (До сих пор не знаю, как поставить ударение: мой однокашник сказал «кло́повой»…) – «Ну и что?» – не понял я. «А то, – неслышно сказал бдительный мальчик, – что секретарем тогда был КТО?..»

…кольце («желтого металла», как выразился бы следователь)…

Протокольная точность. Ведь, не послав на специальный анализ, следователь не может с законной уверенностью утверждать, какое кольцо – золотое или медное. Никак нельзя, заводя дело, начинать со следственной ошибки… «У задержанного (потому что еще не проверено, что я – Битов А.Г., это пока что всего лишь мои слова) изъяты: ремень брючный – 1 шт., очки, часы круглые желтого металла (“А если потом скажу, что золотые?” – “Я тебе покажу смефуёчки!”)… желтого металла, денег 006 коп.»; «Распишитесь! Да не в том, с чем вы не согласны! а в том, что у вас изъяли…» Копию своей подписи я прочитал на следующий день под протоколом.

«Краткий курс».

«Краткий курс истории ВКП(б)» – наряду с книгой «И.В. Сталин (краткая биография)» – был обязательным для всех обучающихся. Говорили с полной убежденностью (если бы это была ошибка, то простительная…), что их написал сам Сталин. Почему не подписал?.. Из той же скромности. Автора ведь на обложке нет? Неужели он сам свою биографию писал?.. Ну, во всяком случае редактировал. И впрямь, обложка выглядела странно: сначала крупно СТАЛИН как название книги, а помельче, как подзаголовок, «краткая биография», – почему бы не так: Сталин – автор, а под ним – название книги.

Они продолжали «встречаться»…

После исчезновения обращения друг к другу все, кто моложе пятидесяти, превратились в «девушек» и «молодых человеков». Так же, как и обращение, исчезло сколько-нибудь внятное обозначение для внебрачных отношений: «дружить», «встречаться»…

«Раньше они дружили, а потом начали встречаться», – рассказывала мне одна девушка про свою подругу. Я попросил разъяснить мне разницу. «Сам понимаешь», – покраснела девушка.

…до реформы…

Реформа 1961 года повысила курс рубля в десять раз. «Помяните мое слово, – говорили маловеры, – пучок травы, который стоил 10 копеек, и будет стоить десять». (Сейчас пятнадцать-двадцать.) Все продолжали думать старыми деньгами, рассчитываясь новыми. Путались. Моя теща постоянно ошибалась, но уже не в десять, а в сто раз: опять меня обсчитали, взяли рубль вместо десяти копеек, а это десять рублей по-новому… в таком роде. Единственный человек, мне известный, который разбогател на этой реформе, был мой однокурсник по институту З., очень интеллигентный и бедный юноша: он копил медные копейки (после войны был долгий и упорный слух, что за сорок рублей копейками можно получить патефон, только никто толком не знал где… хорошо, что не срок за задержку разменной монеты – есть такая статья…). К реформе он накопил четыре мешка, которые и выросли в одночасье в десять раз (копейки не обменивались). Теперь З. в Канаде.