Андрей Битов - Пушкинский дом

– Да все эти поэтессы, о которых говорил сейчас фон Готтих, все они просто хотели бы спать с Пушкиным, вот и вся философия! Они не могут простить ей всего лишь, что опоздали родиться вовремя, чтобы исправить его ошибку в выборе. Уж они бы оценили его гений!.. На это они способны. Одного они не учитывают, что, может, не привлекли бы его как женщины… – Нет, это нам только послышался голос Митишатьева… Кто этот черненький, как бы изящный, ядовитый человек? Автор с ним не знаком, краем уха отмечает чей-то шепот: как? вы не читали его замечательную статью «Что вычеркивал Пушкин?»? Нет, автор ее не читал.

– Да он, может, и… их не захотел! – подхватил зять.

– Ну, Александр Сергеевич не пропускал… – Общая ухмылка.

– «На днях с божьей помощью»… Александра Николаевна…

– Нет, батенька, это еще не до конца известно…

– Позвольте, как это еще может быть до конца известно?! Крестик в его постели нашли? Нашли. Конечно, он жил с ее сестрой. Даже смешно…

– О чем вы спорите! Вы забыли, о чем вы спорите! Надо установить А, а потом уже Б… (Ха-ха-ха! – рассмеялся сам.)

Так вот А… Спала все-таки Наталья Николаевна с Дантесом или не спала?

– Спала.

– А я говорю: не спала!

– Да какая разница, господа…

– Просто дура, и все.

– Я целиком согласен. Вульф подтверждает, что она просто глупая, не очень даже красивая, неопрятная и безвкусная девочка. Его свидетельству можно верить.

– Она – прелесть!..

– Но как можно было жить рядом и настолько не понимать!..

– Да кто его понимал! кто его вообще понимал!.. что вы требуете от девочки?! – вспылил Лева. – Вяземский? Баратынский? Но они не только не были прелестными девочками, но и не понимали его тоже. Вам ли мне пересказывать эти азбучные истины… Вяземский, тот просто к ней приставал, писал ей даже после смерти… Все это грязный миф! Легенда и миф! И то, что нашли сейчас из ее писем, свидетельствует о том, что она вполне входила в заботы мужа, была толкова в денежных и хозяйственных делах. В конце концов, юна, чиста, красива…

– Невинна…

– Вот именно – невинна. Невинна и невиновна. Да что вы, в конце концов, она же не просыхала! Самый большой перерыв между детьми – полтора года.

– Пусть так. Но любила ли она его?

– «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем… – начал читать с выражением Готтих. – Куда милее мне…»

– Гениальные стихи! – прослезившись, перебили его. – Нет, господа! Да знаете ли вы хоть во всей мировой лирике что-нибудь подобное по обнаженности, по конкретности!.. Это же все здесь названо буквально, теми словами, никакого иносказания!

– Тут же ясно сформулирован секс и эрос!

– Вот именно! Но любила ли?..

– Если и не любила, то, во всяком случае, не знала этого. Любви не знала.

– Да нет же, любила. Была влюблена, как кошка. Ревновала…

– Ну, ревнуют и не любя.

– Это – точно.

– Ланского она любила.

– Между прочим, Пушкин был счастлив, когда получил от нее пощечину за Крюднершу. А Крюднерша – первая любовь Тютчева, вот гримаски судьбы!..

– И Николая – тоже.

– Как, и она?

– А потом Бенкендорфа.

– Обратите внимание на общность вкусов. Дочь Пушкина замужем за сыном Дубельта.

– Да Пушкину самому нравился Дантес! И царь ему нравился.

– Красивый, высокий, такой цар-р…. – передразнил Бланка Митишатьев.

– Наталья Николаевна была с ним сурова.

– Да, два года была сурова.

– Да бросьте, господа, как не стыдно! Посчитайте, сколько у нее, кроме мужей, мужчин. Может, один, может, два…

– А может, ни одного.

– По современным нормам она просто святая.

– Святая и есть.

– Но как нужна была Пушкину поддержка в этот последний год! Она же совершенно не хотела понимать его мучений, его отчаяния…

– Вы пошляк, фон Готтих! Она его выносила и терпела – мало вам? Представьте себе только этого психа, этого желчного арапа, непотребного…

– Сейчас получишь в морду.

– Стойте, стойте, уймитесь, господа!

– Да, да! «Жалкий, грязный, но не такой, как вы, подлецы!»

– А вот другое письмо: «Законная… есть род теплой шапки с ушами…»

– Да… точно… и как все переменилось! Пушкин, всю жизнь издевавшийся над рогами, – и вдруг поборник женской чести и верности…

– Вы не читали «Амур и Гименей» Ходасевича?! Да что же вы читали??

– Все это так, но мы все время забываем, что тогда было все другое, другое все тогда было. Вы меряете на свой аршин.

– На свой сантиметр… ха-ха-ха!

– Слушайте, а сколько было у Пушкина?

– А у Петра было восемнадцать спичин… – (зять вахтерши?..)

– Вдоль или поперек?

– Ха-ха-ха-ха.

– Фу, фу, господа! Хватит, стыд, грех, позор! Что мы мелем. Да Наталья Николаевна прекрасна по одному тому, что Пушкин ее любил . Он же не любил Ахматову – он ЕЕ любил.

– Браво! Она была его жена.

– Единственная. Одна.

– Господа! В честь Натальи Николаевны! Все встали!.. Готтих, не падай. За самую прекрасную из женщин, господа!..

Леве вдруг не по себе. Он ловит себя на слове. Он увлекся и почти забыл, как ему на самом деле нехорошо. Безотчетный страх охватывает его, такой полный страх, что сочетание Митишатьев – Готтих – Бланк, так ему угрожавшее, уже не пугает его. Тошнотворное чувство овладевает им. Словно все произнесенные здесь хором слова никуда не делись, не оттрепетали в воздухе, а застряли в нем, запрудив его душу, и томят, как грех. «Сколько слов поняли люди за последние несколько лет! – думает, вспоминая, Лева. – Еще недавно ни одного не знали… Как быстро они научились! И как страстно разменивают все новые и новые смыслы. Будто они что-то поняли – поняли, как понимать… Люди поняли и не посчитались с тем, что поняли. Будто понять – одно, а жить – другое. Поэтому все, что они поняли, стало говном, хотя говном и не было. Ничего они не поняли, а – научились… Вот за что и придет возмездие – так это за Слово! Вот грех…» И ему кажется, что предчувствия, томившие его в последнее время, так недаром! Они обязательно теперь сбудутся, отрепетированные, заслуженные… может, уже сбылись – то это теперь и не предчувствия. Он ощущает возмездие как некую слитную темную массу погибших слов, уплотнившуюся своими ядрами, тяжкую, как потухшая звезда; это мрачное тело, качающийся объем тошноты, равный массе произнесенных слов… По-губленных, за-губ-ленных, при-губленных… Масса – критична… Что будет, что будет?!

– Господа! Молчание… – Лева встал, покачнувшись. – Я должен сказать…

С гневом и болью произнес Лева эту речь о растраченном слове. Он говорил о неискупимом грехе перед ним, о неизбежном возмездии, о Вавилоне… Слову в нем было тошно, и оно вырывалось. Речь его была воспринята с восторгом. Готтих плакал. «Откуда ты такой?..» – восхищался вслух Митишатьев, как бы стоя у подножья. Насторожившийся было Бланк горячо сжал ему руку как истинно внуку великого деда… И, вдохновленные Левой, все заговорили еще свободней, наперебой, наперегонки.