Андрей Битов - Пушкинский дом

Изредка он приходил в себя. Тогда отмечал он над собой холодный укол звезды, мелькнувшей меж стремительных облак, подбитых лунным мехом. Лева терял тогда свою способность к движению и, замирая, казался себе на дне каменного колодца; сознание его было безлюдно – его не толкали, ему не попадались навстречу. Ничто не попадало в его раздвоенный взор, и отчетливо он мог видеть лишь в самую далекую даль – все ту же звезду…

пел он. Навстречу ему шло массовое народное гулянье. «Кремнистый путь» – был асфальтом…

– Нет, ты заметь! – придержал Лева Митишатьева. – Какой упоительный пейзаж в этом стихотворении, а ведь ни одной детали! И все через этот «кремнистый блеск»! Из-за отсутствия деталей – возникает главное: осенняя пустота… А ты видел когда-нибудь кремнистый путь? Разве такой бывает? Между тем это точнейшая метеосводка: поздняя осень и заморозок, прихвативший еще бесснежную дорогу… Какая неумышленная, истинная точность! кремний – это песок, блестит – лед, и слово «тернистый», неупомянутое, по соседству… Надо проверить – это обязательно в ноябре написано, при позднем и пешем возвращении домой [17]. Пьяный он был, протрезвевший…

– Ну да, – сказал Митишатьев, – ты это не забудь. Куда ты Наташу-то упустил?

Лева крутанулся на ножке – и правда, не было Наташи.

– А ты свою куда дел? – спросил Лева, потому что второй Наташи тоже не было.

– Я-то свою от-пустил, а ты у-пустил.

– Я не хочу страдать и наслаждаться! – продекламировал Лева.

– И не надо, – охотно согласился Митишатьев.

…Следующую звезду Лева разглядел над Исаакиевским собором.

У Медного Всадника был водоворот народного гулянья.

Тут бы гоголевское восклицание о том, «знаете ли вы?» и что «нет, вы не знаете!», что такое массовое народное гулянье. То есть все, конечно, знают, и каждый. Сейчас все всё знают. Форма эта известна. Форм у нас не так много, и они все взаимоизвестны. Где был? на гулянии. Что делал? гулял. Форма – известная, содержания – нет.

Стихийное, или массовое, праздничное гулянье (потому что оно стихийное – это правда: его учитывают, а не организовывают) – есть потерявшаяся демонстрация. Не уверенные в его точности, мы этим соображением что-нибудь объясним… Нас несколько удручает это невеселое хождение. Мы рассматриваем толпу, заглядываем в лицо, ищем узнать – нет лица! Что за невеселье такое?.. То, что мы наблюдаем в толпе как «жизнь», – так это В толпе, а не толпа. Толпа – лишь среда живого. Живое шныряет в ней: хулиганство, флирт, драка. Живое – это воровство у толпы. Воров бьют.

Утром, на свету, этого нет. Мы идем, нестройные, разбродные, но все в одном направлении, все стекаемся в общее тело дня и демонстрируем это тело. У нас пищалки и флажки, мы поем не очень уверенно, все несколько слишком озарено – денек с утра выдался, смущаемся про себя за себя – оглядываемся: так ли другие смущены? – а вроде и нет. И мы – перестаем. Все увереннее шагаем, кричим «ура» нерешительно. Площадь – вот куда мы шли! Но и ее мы проходим.

Вот тут недоумение: мы больше не обязаны… Мы – прошли.

Что с той стороны Площади? Площадь – это полдень. С той стороны – вечер. Растерянные, что больше никуда не идем, что некуда, а расшагались, мы выходим на улицы уже просто так, гулянье.

Это, так сказать, экзистенция. По ту сторону Площади мы должны интересовать уже сами себя, а мы привыкли, уже успели, к формальному обобщающему целеустремлению – по эту. Так резко… Вечером мы можем быть интересны только как правонарушители. Этого мы не рискуем и гуляем деть себя, просто так.

Гуляя, мы стечемся на ту же Площадь, куда нас вели, где нас покинули, – бродим бессмысленно по месту потери, ищем. Найдем – знакомство, собутыльника, драку; ничего не найдем – пойдем спать.

А нас еще упрекнут, что мы здесь разлили много водки… Зато – не крови! Водка – мироносица сюжета. И поступком становится не что, а где и с кем… Протрезвеем – обнаружим труп.

С Площади толпа перетекает, ничего там не найдя, распределяется по освещенным местам. Темнота набережной – серый мотыльковый лёт, Площадь – фонарь. Понравилось нам освещать свои декорации, как в театре… У нас как что войдет в моду, уж не выйдет. Обнаружили мы в этом вкус, в пределах этого разовьемся до полноты… в любви делать то же самое. Освещено: купол Исаакия; Медный Всадник (подсветка снизу, обратные тени, громоздятся подковы и ноздри – ракурс Бенуа…); Адмиралтейская игла (чтобы была всегда «светла»…); желтая стена Адмиралтейства подсвечена желтым же снизу (софит? рампа?); напротив, через черный провал Невы, чуть подсветим университет (филфак); кораблик, корабль военный, осветит сам себя: обведет себя, по-детски, лампочками из носовой пушечки будет происходить бегущий пунктир лампочек же: пробежится – погаснет, пробежится – погаснет, будто стреляет пушечка, сплевывая лампочки по одной в черное отсутствие окружающей воды… Так учли мы стихию вечернего, последемонстрационного гулянья и расставили ей, где ходить, что видеть: пушечка стреляет, статистов полная сцена, – как не почувствовать себя солистом, не выйти на середину и запеть! (Вот мы и уплатили дань всеобщей обязательной карнавализации повествования…)

Митишатьеву пришлось-таки повозиться с Левой… От проветривания Лева сделался совсем пьян, от толпы – буен. Буйство его было веселое, доброжелательное, приглашающее порадоваться на него – безобидно, – но поди разбери! Митишатьеву приходилось его удерживать.

Это нам так себе – Леве было весело. Он точно понял, что все это ему снится: эти обмылки лиц (смазанный фон статистов во сне); эти щели в декорациях (откуда дуло), этот картонный, нарочито вздыбленный конь (вблизи, на самой-то сцене находясь, – как видно, что нарисованный!); эти складочки, пузырящая тень на заднике Адмиралтейства; эта общая небрежность, даже халтурность сновидения… – как не воспользоваться безопасностью сна! – Леву очень радовало это соображение, что во сне все можно безнаказанно: он – прыгал. Переворачивался через ножку и – задом, задом! потом снова делал пируэт, чтобы побольше окинуть взором. Ему нравилось, что он догадался, что это сон, и теперь он радовался обманывать статистов – делать вид, что верит в их существование: извинялся подчеркнуто галантно, что задел, расшаркивался. Митишатьев подправлял его, поддерживал – снился ему Митишатьев. Лева ему подмигивал: мол, я догадался, что ты во сне… Паровая музыка играла «Дунайские волны» – хороший, детский, безопасный фон: легкие и далекие воспоминания во сне… Под эту музыку приснилась ему писательница-ветеранка. Отплясывала она в кружок под гармонь, гремя боевыми медалями на грудастой гимнастерке, – ах, огневая шаловница! – с вечной памятью своего полкового девичества в глазах, счастливая от ощущения, что она снова с народом. И когда Леву невзначай обсыпали халтурным, нарочным конфетти… он этот маскарад принял и опять обрадовался своей, хоть и во сне, а догадливости. Тень Митишатьева отбрасывала рожки – ага! учтем.