Андрей Битов - Пушкинский дом

– Что ты ему сказал?!! – вскричал Лева, неловко вцепляясь ему в грудки. Митишатьев нарочито не сопротивлялся, остужая Леву прозрачным безразличным взором.

– Ничего я ему не сказал, чего ты всполошился?

Лева тут же успокоился.

– Прости, – сказал он, отпуская.

– Да ну, что ты… – ухмыльнулся Митишатьев – в руке у него была маленькая.

– Откуда? – изумился Лева.

– А это уже и не так важно, – сухо сказал Митишатьев.

И пока они выпивали… и Лева умудрялся проглатывать это голое ядро водки, что прыгало и топорщилось в нем, как живое; пока Лева менял пространство, по-детски оцепенев перед самостоятельностью и независимостью принятой в себя посторонней жизни, и пространство, состоявшее из мутной воронки завинчивающейся тошноты с перламутровыми переливами по краям, стремившейся то поглотить, то центробежно выкинуть его в темную верхнюю пустоту, – наконец приостанавливалось и становилось подчеркнуто резким и прозрачным, с оптической гнутостью по краям, напоминавшей выпученный глаз глубоководной рыбы, и тогда становилось особенно звонко, напряженно тихо, как на дне, а потом этот оптический эффект растворялся и таял, уступая бархатной пыльной мягкости, отсутствию масштаба, где Лева теперь уютно устраивался в самой дали новой вытянутой перспективы, наслаждаясь неподвижностью, камерностью и равновесием маленькой теплоты в себе, – пока он вот так менял измерения и покидал пространства, то есть пока он имел дело с ее, проклятой, прелестным действием , которое я сейчас описал чуть длиннее, чем принято, но зато слишком кратко по отношению к тому, чего это действие заслуживает, ибо, по-видимому, не так уж просто то, что ему столь подвержено само человечество, не достигая того же «действия» иными путями… Пока он, пьянея, трезвел и, трезвея, пьянел – гораздо более примитивная и суровая тошнота оценки происходящего, меняя ракурсы, простреливала его со всех сторон. Потому что что-то произошло, что-то произошло… А если что-то произошло, то чего-то не могло и не должно было уже никогда быть, с этих самых пор. Только – чего?

Тут было так, что все сегодняшние события еще не были тем, что наконец произошло. Даже Бланк, этот воспаленный очаг Левиного предательства, очевидное событие, – еще не был тем, что произошло, ни тем более эти девушки, ни даже милиционер и погоня… а вот этот разговор с Митишатьевым… Разговора, впрочем, Лева тоже почти не помнил, словно где-то что-то когда-то читал такое – и все. Так вдруг испарился смысл… Смысл сопротивлялся воспоминанию упруго и решительно, Лева оставил его тошнотворное усилие – память привычно и легко выстроила из остатков слов и фактов отношение , а отношения, как известно, вполне заменяют утраченный смысл. И – опять тот же Лева!

Вот он сидит, с водкою внутри, и думает – о чем? Он думает о том, что странно и не может быть, чтобы Митишатьев обнаружил «комплекс» (приходится применить-таки это не объясняющее ничего слово, потому что Лева этим словом думает…); что «комплекс» всегда был его, Левы, монополией, а оказалось, что, наоборот, и «демон» Митишатьев – весь закомплексован; что комплекс нынче и есть демон, время такое… С другой стороны, Лева тут же начинает уценивать эту свою победную позицию; не слишком ли ему показалось? Может, Митишатьев просто потешался над ним, над его серьезностью? Тут все легко опрокинулось на свои места – и Митишатьев уже, безусловно, потешался и разыгрывал Леву, вовсе не раскрывшись в своих откровениях. И все-таки, что было у Митишатьева с Фаиной?.. – эта тень, лишь однажды мелькнув, навсегда делала бессмысленной саму возможность какого бы то ни было поражения Митишатьева. И все очевидные выводы, сделанные Левой из митишатьевских признаний, – об его комплексе неполноценности, об испепеляющей его всю жизнь зависти, даже о социальной природе его демонизма – все это прах, ибо Лева ревновал к нему. Даже проиграв, Митишатьев вышел победителем, потому что Лева тут же водрузил поверженного врага поверх себя. Как он это умудрялся делать каждый раз – оставаться всегда побежденным? – его загадка, его природа. Тут можно сделать лишь один бесспорный вывод, который в свое время, когда Лева еще не мог оценить этого по достоинству, так окончательно сформулировал дядя Диккенс: «Различие по говну является классовым», – сказалась его утонченная обостренность в восприятии запахов. Лева принюхивался и забывался… Митишатьев задумчиво парил. И упал камнем:

– Откуда такая убежденность, что все так, как ты думаешь?

Лева открывался легко, как спичечный коробок…

– Я как раз все время сомневаюсь… – тут же стал оправдываться он.

– Откуда такая убежденность, что все так, как ты сомневаешься?

Леве снова показалось-опрокинулось, что Митишатьев над ним потешается.

– В чем я сомневаюсь? – насторожился, сбившись с толку, Лева.

– Во всем: во мне, в себе, в Бланке!.. Ты вот даже успел устроиться: да был ли Бланк? – почти так уже думаешь. Был! Был здесь Бланк! И ты его выгнал!

– Как я?!

– Ты, а кто же? Ко мне бы он не пришел, да из-за меня бы и не ушел. А вот из-за тебя – ушел. Ты оказался на моей стороне – и он ушел.

– Постой, постой!.. – Озноб гулял по Левиной спине, и оптика алкогольного пространства показывала старый детский фокус – перевернутую трубу: где-то в очень узкой дали отчетливо ухмылялось личико Митишатьева, именно личико, величиной с детский немытый кулачок… – Постой! Ты мне можешь наговаривать что угодно, я мог вести себя как угодно не точно, не четко, даже трусливо… но я никогда, никогда не мог сказать ему что-либо из того, чего я просто не способен сказать! Я не способен оскорбить Бланка – может, он мог истолковать мое поведение, но – только…

– Почему же не способен! Мне ты способен сказать, а ему нет. Если бы был не способен, то никому бы не сказал, слов бы таких не имел, не мог бы мою тему слушать и поддерживать… Почему ж не способен? как раз способен! Мне-то ты говорил!..

– Что я тебе говорил? что я тебе мог сказать такого… Да и потом, разница: тебе я еще, может, что-то могу сказать, это не значит, что я и ему это скажу…

– Ага! попался… что «это»? Значит, есть «это»? А я что говорю? Почему же мне ты говоришь, а ему нет? Зачем старику заблуждаться на твой счет… Ты же его обманываешь – вот я ему об этом и сказал.

– Что-о? Что ты ему сказал! – Леве было теперь так страшно, что он не мог и не хотел стронуться в знание того, что было.

– Что, что!.. – передразнил Митишатьев. – Да вот то, о чем мы говорили, ему и пересказал. А ты молчал. Сначала еще дергался, а потом отключился и улыбался, улыбка у тебя была такая – как кашка… улыбался и кивал.

– Кивал?

– Да что ты все переспрашиваешь! – вскипел Митишатьев. – Нет, ты неисправим! Я тебе твою подлость демонстрирую – а ты не видишь. Ты же ничем, ничем уже не лучше меня, даже хуже, потому что я такой и есть, а ты предал то, чем родился. А ты опять вывернуться хочешь! Опять делаешь вид. Опять – сравнялся, а опять – не хочешь отнестись ко мне как к равному, опять за человека меня не считаешь, даже подлости за мной признать не хочешь. Только на этот раз это уже не подлость, я долго ждал – это теперь справедливость. То, что я сказал Бланку от твоего имени, – справедливость. Должны же хоть однажды концы сойтись! Ты мастер, конечно, за все ниточки держаться… А только теперь ты одну упустил. Никогда, слышишь, никогда в жизни не удастся тебе убедить Бланка, что то, что сегодня произошло, было ошибкой. Ничего-то наконец не загладишь, не исправишь, не залижешь! Вот, отвечай, плати душой, как мы! Мы уже всю выплатили – там и было чуть. А ты все себе и позволить хочешь, и душой не поплатиться? Вот теперь ты в одной точке – пустяк, это тебе не попортит ни жизни, ни общего вида – в одной хоть точке ты окончателен. Бланк – пустое место, но он знает теперь тебя. Он тебя видел ! Вот как я тебя вижу – так он тебя видел!