Андрей Битов - Пушкинский дом

– Господи! – взмолился Лева. – Это же невозможно видеть – ненависть! Ну что я тебе сделал? Я хочу понять, объясни…

– Ни-че-го. Ничего ты мне не сделал – за это! Только я тебя не ненавижу. Тут другое слово. Я бы сказал, что люблю, да пошло – литература уже съела такой поворот. Жить мы на одной площадке не можем – вот что! Может, это и есть классовое чутье? – Митишатьев захохотал. – Или нет, это, наверно, биология. Ты думаешь, я тебе не даю покоя? Нет, нет! ты! Я не могу, пока ты есть. А ты все есть да есть! Ты неистребим. Видишь постарел, облысел, обрюзг… – Митишатьев разошелся в роли и бесконтрольно бесчинствовал на этом любительском помосте, демонстрируя академическую школу: оттягивал жидкий волосок на голове, складочку на пузе, оттягивал под глазом и язык показывал. – Страшно?.. – Он хохотал, как Несчастливцев. – Прости, я все шучу… Пьяный я, пьяный, понимаешь? Ты не придавай этому… я тебя люблю… Ты один у меня. Что я без тебя? Фан-том! Атом и фонтан… фантик я!

– Я тебя сейчас ударю… – наконец-то сказал Лева.

– За что? – удивился Митишатьев так искренне. – Ведь я только хотел… Я ведь вот сейчас самую правду и сказал, не больше. Я хотел, чтобы ты больше не путался с ними – ты нам нужен! Ты – князь! Ты – русский человек! А ты опутан ими с ног до головы! Ты заметь, ты самый неискренний, самый лживый человек становишься, когда тебе надо им показаться… А чем показаться? Тем, чего они от тебя хотят! Вот ты и сидишь у них на крючке. Они видят твою неискренность – а она-то им и нужна! А потом они, когда заглотишь поглубже, однажды тебе объяснят – и ты ихний!

– Ты сумасшедший! – сказал Лева. – Я наконец понял. Ты сумасшедший, ты маньяк. Я тебя бить не буду. Ты ступай, ступай… – И он откинулся, прикрыв глаза. Тошнота слизнула его первой же волной прибоя и потащила, потащила внутрь темноту.

– Ах, князь! Все-таки ты – князь! Я это так чувствую, как ты себе и представить не можешь! Вот никакой разницы – а князь. Наверное, наверно, я маньяк, аристократоман, так это называется?.. Люб-лю! Эх…

Отчаянным усилием Лева вернул голову, отпер глаза, остановил бешеный, воющий, как детская юла, волчок – вынырнул на поверхность, чтобы успеть увидеть, как со словечком «эх» смахнул Митишатьев глазом с рукава…

– Перестань! – он чувствовал омерзение и безволие, тот самый гипнотизм лести, который превышает басенную очевидность и происходит как кошмар сознания, как болезнь… Однако уже не пнешь ногой, когда облизан сапог…

– Перестань… ну, я погорячился, ты пьян, никем я не опутан, что ты, право?

– Опутан, опутан, – неожиданно трезвым, новым голосом сказал Митишатьев. – Даже все бабы твои – ихние…

Лева застонал. «Прав Митишатьев, тыщу раз прав! – в отчаянье воскликнул он, но – молча… – Гнать! в шею гнать – вот что я разучился…»

– Какие бабы! – обессиленно простонал он.

– Вот и жена у тебя еврейка! – ласково уговаривал Митишатьев.

– Какая жена, у меня нет жены! – взмолился Лева.

– Ага, видишь! – торжествовал Митишатьев. – Ведь не сказал же, что какая разница! чуешь, значит, разницу? А говоришь, нет жены… Ай-яй… А Фаина? – И Митишатьев хитренько выглянул из себя.

Лева ощутил широкую и длинную силу, она его обняла и приподняла – показалось даже: на некоторое время в воздух, откуда он, сверху, посмотрел на Митишатьева, – и так все было освещено ровным, сильным, матовым, хирургическим светом. С этим Лева еще не сталкивался в своей жизни: такая страсть, такая ярость, такой гнев – ослепительный! – что нельзя было уже и чувством назвать – это было неведомое состояние, показавшееся ему своего рода спокойствием.

Они долго, они обстоятельно и старательно дрались – некрасиво и неловко со стороны. Это была добросовестная, немного скучная, непривычная и равномерная работа – так казалось Леве, – он ничего не чувствовал, только легкий ком внутри, ком детского покоя после рыдания – этот невесомый шар катался в Левиной бесчувственной оболочке, состоявшей из тела и костюма, и в такую же бесчувственность опускал Лева свои пустые кулаки, в какую-то вату и тряпки, пока Митишатьев теребил и трепал тряпочку его лица… Никакой заботы не было теперь у Левы – это было почти освобождение, почти счастье. Во всяком случае, этого нельзя было прекратить – вот он бы так прожил до конца дней своих, в этой-то вот внезапно возникшей – бог с ней, как она выглядит! – непрерывности своего существа. Так бы катался, и бил, и мял, не чувствуя ничего, кроме отсутствия, чтобы силы, которых уже не было, кончились полностью и вместе с ним, но…

Митишатьев укатился в уголок, всхлипывая, как баян. И Лева очутился с пустотой и недоумением в руках, поднялся и отряхнулся с чувством одной лишь досады: что Митишатьев его сейчас обманул своей покорностью, обокрал, ушел… Время, было исчезнувшее, снова предало его – оно продолжалось. Лева огляделся.

Они причинили ущерб. Перевернутый, валялся застекленный ящик, вверх ножками. Лева приподнял за край – увидел упавший ничком томик – опустил назад. Ничто не трогало его. Он был совершенно равнодушен. Когда вот только они спустились в музей? – это он не вполне помнил. Начинали-то они маленькую в кабинете директора – это точно. Лева еще прошелся внутри себя, как в футляре, как манекен – ничего не чувствовал – пожал плечами.

– Ну, ты что? – спросил он Митишатьева.

– Ты хоть знаешь, за что ты меня бил? – спросил Митишатьев.

– Знаю, – сказал Лева. И правда, он – знал.

– За что?

– Не скажу. – И тут Лева был немножко доволен собой; тут он вспомнил еще одно, дополнительное, что было в нем, катаясь по полу, – и что он так и не выкрикнул – за что. Это он вспомнил, что очень заботлив был, когда дрался, – не сказать. Ах, немножко обидно, но дело было проще простого – это не была борьба мировоззрений, нет. Вот уж чего бы Лева не позволил себе никогда, не позволил – не то слово, ему и позволять не надо бы было – мог бы: воспользоваться поводом для активного благородства, – от этого-то он страдал с Митишатьевым, что никак не мог воспользоваться все новыми и новыми поводами, раз не воспользовался когда-то самым первым – только когда тот, первый-то, был? – так давно… А получилось-то у него наконец, разрешилось и удалось – совсем по другому поводу. И тут-то он и смолчал. Фаина! – так просто. Так невыносима была мысль, что если то, что тогда могло быть, было , то как же Митишатьев, сволочь, смеет сейчас… Вот что, молодец, промолчал сейчас Лева, довольный собой.

– Не скажешь? – прозвучал Митишатьев, отдышался… – Так я тебе скажу, за что ты на меня набросился…

Темно, совсем темно стало в глазах Левы; его прижало к земле кашеобразной мутной силой – ну ровно наоборот, чем перед дракой вознесло белым светом гнева.