Галина Щербакова - Печалясь и смеясь

Никаких ответов не было. Была тоска непонимания».

Может быть, об этой тоске вспоминала Щербакова, когда за месяц до своего ухода из жизни писала о романе Ольги Белан «Моя бульварная жизнь».

«Я начинала с романов о журналистах, об этом удивительном мире поисков правды, о невозможности ее сказать, о горячих, катящихся с плеч журналистских головах и… вскормленных властью нуворишей журналистики. И вот оно – новое время. Новые лица, новые вихры над лбом. Два времени бьются у меня в руках – время моей молодости и молодости Ольги, время нескончаемых поисков правды – тогда и теперь.

С кем же я? Получается, что я на стороне мира Ольги. То, мое время – пужливое, осторожное, время, когда бились не просто с неправдой жизни, а с элементарной невозможностью просто назвать кошку кошкой».

Проницательный читатель, конечно, заметил: «писательская» публицистика Щербаковой, представленная в этой книге, совсем иная и уж точно не страдает охотой «рядиться в красоту». И всякая «кошка» здесь не просто мурка, как говорится, типичная, а особая, отличающаяся чем-то своим от тысяч представителей других из семейства кошачьих.

И все же, все же… Качественно принципиальная разница между прямым обращением автора к читателю на темы дня и его же художественными творениями особенно ясна при их текстовом соприкосновении. «Когда человек привыкает к быстрому думанию, у него, если он берется за сочинительство, получается скороговорка…Единение материалом – словом – обманное, – говорила писательница. – Журналистика и литература делают при помощи слова абсолютно разное». «Журналист должен ту реальность, в которой живет, перенести в газету. И чем точнее перенесешь, тем это дороже стоит. А литература требует от тебя создания другой реальности». «…Нельзя соединить несоединимое: конкретную журналистику и свои фантазии, которые переполняли и висели на кончике пера».

Вот оно, то главное, что выделяет писательскую сущность из нашего стандартного мировосприятия, – другая реальность, фантазии на кончике пера. Читатель почти всегда охотно идет на поводу этих фантазий, ради которых он, собственно, и тратит на чтение свое драгоценное время жизни, да к тому же еще платит цену за книгу.

Но то обычный читатель. Проницательный же – часто задается проблемой: что хотел сказать автор? Что кроется за его якобы бесхитростным рассказом? И, как правило, по-быстрому находит ответ. Простой, как три копейки.

Один из таких читателей, написавший сочинение о личности и деятельности автора этой книги, в первой же фразе сказал: « Всегда проповедуя нравственность, Галина Щербакова вела бесстыдно безнравственную жизнь». Вопросы личного бытия писателя – реальные или кем-то выдуманные – могут, конечно, быть интересны любопытствующим, но вряд ли заслуживают внимания любителей художественного слова. А вот начало пассажа «Всегда проповедуя нравственность…» им может быть интересно.

Проницательный читатель с ходу срывает все и всяческие маски. Что значит – «проповедуя нравственность»? Да еще «всегда»?.. Можно представить себе, как была бы удивлена Галина Николаевна, не раз говорившая в беседах и интервью: «проповеди – всегда мимо глаз и мимо уха». Да, «русская классическая литература всегда выпрямляла человека, даже рассказывая о нем жуткие вещи, – писала она. – У хорошей книги всегда есть нравственный посыл». Но одно дело – энергетический, экспрессивный посыл книги, и что-то совсем другое – «проповедовать нравственность». В ответ на попытки навязать литературе такую функцию Щербакова саркастически отвечала: тогда «давайте читать и сочинять басни. Коротко и полезно». Действительно, этот автор никогда не был замечен в стремлении складывать басни. Как написала сетевой критик Ника Батхен, в вещах Галины «нет заунывной морали, бесспорных выводов, принуждения «думай как я». Как только читатели (простые, не проницательные) посреди писательских фантазий вдруг нарвутся на перст указующий – тут и конец волшебству словесности. В отличие от публицистики.

В истории литературы есть несколько замечательных и даже великих писателей, которые были еще и великими моралистами. К примеру, Лев Толстой. Но чтобы их пересчитать, хватит пальцев одной руки. Среди прочих публичных апостолов нравственности (породы очень почтенной и нужной обществу) мы не найдем ни одного мало-мальски писательски одаренного человека. «Создание другой реальности» прямо противостоит провозглашению общеизвестного. Наш проницательный читатель, утверждая (обвиняя!) писателя в проповеди нравственности, можно сказать, и неприлично обругал его, и наклеветал. Но, слава богу, все художественное творчество Галины Щербаковой опровергает этот навет. И она со спокойной совестью может повторить речение своего собрата по писательской профессии Леонида Жуховицкого: «Я всегда был сознательным врагом морали».

После этого, казалось бы, можно спокойно игнорировать остальную часть «обвинения», предъявляемого писательнице – «вела безнравственную жизнь». Пожалуй, большинству творчески одаренных особей свойствен в той или иной степени недостаток морали (у спецов по эвропатологии, довольно туманной дисциплине, он считается достоинством) – исходя из общеупотребительных мерок. Но здесь есть некая тонкость. Одно дело, когда Наполеон говорит: «Я не такой человек, как другие, а законы морали и приличия созданы не для меня». И другое – когда Пушкин признается: «Я изящен и порядочен в моих писаниях, но сердце мое совсем вульгарно» (наш проницательный читатель в своем наполеоновски-уничтожительном стиле как раз, можно сказать, и «перевел» это на блогерский язык: «Всегда проповедуя нравственность…» и т. д.).

Вот ведь что здесь самое драгоценное: «порядочен в моих писаниях»! Писатели – разные, таланты разновеликие, но если сочинитель «порядочен в своих писаниях» то он (как это там в конце первой части «Фауста» – Голос свыше: «Спасена!»)…спасен! «А что греховно и что духовно, / Запишет кто-то, не нам судить, – / В реестре судеб…» Так поет милый сердцу Галины Щербаковой поэт и музыкант Олег Митяев («Не нам судить. Р. Л. Стивенсону»).

Порядочность в писаниях – их художественная подлинность. Над нею всю жизнь бьются труженики слова. И главное в этой битве – не стилистические достижения, а то, что по-английски звучит как mental strength – внутренняя крепость, душевное стояние. Вряд ли мы можем представить, какие муки пережил Достоевский, выводя своих героев. Можно ли забыть страдания детей из его романов и повестей?..

Возвращаясь к теме этого послесловия, скажем, что у Галины Щербаковой не находилось душевных сил на то, чтобы, к примеру, ввести в свою прозу тему преступлений против детей. «Не потому что мне противно, просто у меня не выдерживает сердце, когда я начинаю рассказывать об этом. Ведь о таком нужно писать, чтобы нутро защемило, или не писать вовсе».

Читать дальше