Валерий Панюшкин - Все мои уже там

– Что головой-то лежит – на ощупь. А что мальчик-то – так красивая она очень.

– В каком смысле?

– Девочки у матерей красоту-то забирают. А Ласка красивая очень. Значит, мальчик. У мальчика-то не красота, а тук. Тук – от тятьки.

Я хотел было спросить, что такое тук, но истошные крики Ласки раздались снова, да и мы подошли к дверям гостиной.

В гостиной на диване, скрючившись, лежала Ласка. Лицо у нее было красное от натуги, но действительно очень красивое. И она кричала. А рядом с нею сидел Банько и держал ее за руку. Он был белый как мел.

Толик подошел к Ласке, опустился рядом с ней на колени, погладил по голове и сказал тихо, но властно, с бабкиной интонацией:

– Слышь ты, девочка. Ты не ори. Орать-то очень много сил уходит. Придет время тужиться, а у тебя сил-то не будет. А у тебя зеленые воды. Родить-то надо за две потуги, а то хлебнет.

Схватка прошла. Ласка всхлипывала. Толик продолжал гладить Ласку по голове. А потом повернулся ко мне и проговорил:

– Алексей, скажите ей. Мне-то она не верит.

Я склонился над диваном, поцеловал Ласку в мокрый лоб, пожал ей руку и подтвердил Толиковы слова:

– Орать правда не надо.

Толик удовлетворенно кивнул, так, как если бы я разъяснил его рекомендации с научных позиций. Выпрямился, протянул Ласке руку и скомандовал уверенно:

– Вставай.

– Я не могу встать. – Ласка смотрела испуганными глазами.

– Можешь-можешь! Вставай-вставай! Схватки-то лучше переходить на ногах.

Ласка растерянно взглянула на меня. Я кивнул: «Лучше на ногах». Хотя, честно говоря, впервые в жизни слышал, что схватки лучше переходить на ногах.

Опираясь о Толикову руку, Ласка встала. Толик взял ее под локти и повел по комнате. Первые шаги были неуверенными, но постепенно Ласка расходилась. А Толик сказал:

– Когда схватка-то начнется, ты не ложись. Ты обопрись на диван. Или на меня обопрись. И пережди. И подыши побольше. И не ори, главное.

Через несколько мгновений началась новая схватка. Ласка оперлась о Толика, положила ему голову на грудь, но, видно, не могла найти себе места, оттолкнула Толика, обернулась к дивану, положила руки на спинку…

– Не ложись! – скомандовал Толик. – На колени стань, если тяжело.

Ласка опустилась на колени. Положила голову на руки. Принялась стонать. А Толик широкими движениями гладил Ласку по спине и бормотал что-то.

– Слышишь, я молитву говорю. И ты молитву-то говори. Помогает.

– Я не слышу! А-а-а-а! – в словах ее и в крике больше всего было капризных интонаций избалованной девочки.

– Не ори! Слушай! – Толик продолжал гладить Ласку по спине. – Я громче буду говорить. А ты повторяй. Господи, Пресвятая Троица, Матушка Царица Небесная, преподобный Серафим, положи хлебушком, подыми веничком, за веничек – кочерга, за кочергу – шильце, за шильце – мыльце: выведи нашу детку вон.

– Господи, Пресвятая Троица… – начала Ласка, но тут схватка прошла, а вместе со схваткой прекратился и языческий этот наговор. Ласка обернулась к Толику и огрызнулась, как зверек. – Каким еще веничком?

Толик поднялся с колен, развел руками и посмотрел на меня, словно бы ища поддержки. Настал мой черед водить Ласку по комнате. Мы ходили из угла в угол, и я говорил:

– Послушайте, по-моему, все равно, какие слова произносить. Хоть стихи читайте. По-моему, просто если говорить что-то, то тогда дышишь лучше и легче не кричать. А кричать не надо, потому что…

– Вот именно, – встрял Толик. – Какую хочешь молитву говори. Хочешь Отче наш, хочешь Богородицу. Лучше Богородицу…

Началась новая схватка. Ласка опять опустилась на колени и оперлась о диванную спинку. Толик опять принялся гладить Ласку по спине. На этот раз хором Толик и Ласка стали читать Богородичную молитву. Ласка бормотала, Толик читал громко:

– Богородице, Дево, радуйся, благодатная Мария, Господь с тобой, положи хлебушком, подыми веничком, за веничек – кочерга, за кочергу – шильце, за шильце – мыльце: выведи нашу детку вон.

Несмотря на схватку, Ласка засмеялась. Засмеялся и я. И даже Банько слегка улыбнулся, и меловая бледность слегка сошла с его щек. Волшебным образом этот смех помог Ласке перенести схватку так легко, как никогда прежде. Схватка закончилась. Толик встал и сказал:

– Чего вы ржете?

И я подумал, что вот же Гильгамеш, выходя из царства мертвых – смеялся, а Орфею нельзя было оглядываться, а батюшка Илларион в нашей деревенской церкви кричит на Пасху «Христос воскресе!» – и сам смеется своему писклявому крику, вырывающемуся из медвежьего тела. Потому что, если провожаешь кого-нибудь в царство мертвых – плачь, а если хочешь вывести кого-нибудь в мир живых – действуй безоглядно и изволь смеяться.

– Чего вы ржете? – повторил Толик.

И мы все трое снова покатились со смеху.

Так или иначе, метод Толика подействовал. Когда начиналась новая схватка, Ласка опускалась на колени, клала руки и голову на диванную спинку, принималась громко читать разные молитвы, но с одним и тем же окончанием: «Отче наш, иже еси на небесех, положи хлебушком, подыми веничком, за веничек – кочерга, за кочергу – шильце, за шильце – мыльце: выведи нашу детку вон». И всякий раз смеялась. И схватки проходили легко.

Минут через двадцать Толик констатировал:

– Ну, вот, научилась, – и, обернувшись к Банько, подмигнул: – Можно бы и пожрать, повар. А то еще часа четыре тут колготиться-то без еды. Без еды-то помрем.

Банько побледнел и прошептал:

– Я не могу.

– Чего не можешь? – Толик сграбастал повара с дивана, поднял в объятиях и поставил на ноги. – Яичницу-то пожарь. Я инструменты приготовлю. А профессор походит тут с ней.

Профессором Толик почему-то называл меня, когда пребывал в благодушном настроении.

Следующие полчаса мы с Лаской прогуливались по дому из гостиной в кухню и обратно, пережидали схватки, молились смешными молитвами, а Толик и Банько занимались делом. Банько, кажется, так и не сумел вернуть себе самообладания. Всякий раз, когда мы заходили на кухню, бедняга ронял что-нибудь, бил какую-нибудь посуду или резал себе пальцы острыми ножами, каковые в другие дни так и летали у Банько в руках.

Хихикая и обсуждая, посвятить ли следующую просьбу «положи хлебушком, подними веничком…» преподобному Серафиму, архангелу Михаилу или неканонизированному еще святому академику Сахарову, мы с Лаской заходили навестить Банько, но тут – бац! – падала со стола и разбивалась в дребезги бутылка оливкового масла. Банько вздрагивал всем телом, на глаза ему наворачивались слезы, он приседал собрать осколки и бормотал:

– Плохая примета. Разбить оливковое масло – плохая примета. Ой! – кололся осколком, принимался останавливать кровь кухонным полотенцем и бормотал: – Кровь! До крови! Плохая примета!