Валерий Панюшкин - Все мои уже там

– Что с ним? Что с ним? – всхлипывала Ласка.

И я не знал, как утешить ее. Я не знал, как ей сказать, что ребенок, мальчик, умер родами. Я стоял над ней в нерешительности. Я подыскивал слова, как вдруг раздался этот звук – не плач, нет – мяуканье, великое мяукание, которым сопровождает человек первые свои вдох и выдох.

– То-то же, блядь! – удовлетворенно сказал Толик, опять сплевывая на ковер. – Тебе говорят, живи, значит, ты живи, а не балуй!

С этими словами акушер наш поднялся с колен и торжественно поднес Ласке ребенка:

– О! Смотри! Мальчик! Сиськи-то заголи, я его тебе положу.

Ласка оголила грудь, и Толик положил ей на грудь ребенка. Младенец мяукал, смешно тыкался раскрытым ртом куда попало и перебирал ногами, как будто пытаясь ползти.

– Они когда новорожденные, ползать умеют, – с важным видом констатировал Толик. – Потом разучаются. А когда новорожденные, даже если мать померла, они по ней, по мертвой, доползут к сиське и поедят.

Как будто бы в подтверждение Толиковых слов младенец действительно прополз до соска сантиметра четыре, ткнулся в сосок, захватил его полным ртом и принялся сосать. Ласка засмеялась тем особенным смехом, которым смеются женщины после рождения ребенка или после сильного оргазма, а Толик сказал:

– Держи! Склизкий! – И добавил: – А где Банько-то? Чего он лед-то не несет?

Не дожидаясь поручения, я отправился на кухню за льдом. Толик крикнул мне вслед:

– Профессор, блюдо еще принеси какое-нибудь послед положить!

Я вошел в кухню. Банько там не было.

Я поискал грелку, но грелки не нашлось. Тогда я взял два полиэтиленовых пакета из магазина «Глобус Гурмэ», вставил один в другой, нагрузил в них льда и отнес лед Толику. Толик положил лед Ласке на живот, сел перед нею на пол и слегка подергал за пуповину:

– Ну, что, красавица? Послед-то будем рожать? Или хочешь так и ходить всю жизнь с последом?

Ласка немного потужилась, и аккуратно Толик вытянул из нее плаценту, похожую на огромную дохлую медузу.

– Блюдо давай!

Я сбегал на кухню за блюдом, которое забыл, разумеется, принести вместе со льдом. Банько на кухне не было. Толик бережно разложил плаценту на блюде и внимательно рассмотрел:

– Вроде целая. Чего там Банько-то делает? Блюет с перепугу?

Так он спросил и, узнав, что Банько на кухне нет, отправил меня искать его:

– Он ведь небось думает, что тут все умерли. А тут все живые.

Нигде в доме я не нашел Банько. В караулке ни на одном из экранов тоже не было его видно. Только мой «Ягуар» – он стоял у самых ворот. Я вышел на улицу, закурил и зашагал куда глаза глядят, стараясь не покидать тени. Звенели цикады, или кто там звенит в жару у нас в средней полосе – кузнечики? Я шел по берегу пруда. Вокруг меня повсюду валялись стреляные картонные гильзы от вчерашних фейерверков, а чуть поодаль стоял похожий теперь на надгробие давешний Обезьянин фонтан.

Банько нигде не было: ни у Толика в доме, ни в японском саду у Толика за домом. Там в саду стучал только бамбуковый фонтан, неспешно отмеряя время, новое время, в котором есть уже этот новорожденный младенец, которого полчаса назад, шестьдесят ударов бамбукового фонтана назад – еще не было.

Я подумал, что младенец этот, кажется, очень красив и очень похож на Обезьяну. «Тук от тятьки». Я подумал, что вот Обезьяна давеча прочел нам всем гневную отповедь, а у нас сегодня родился его мальчик, первое мяуканье которого – сильнее всех на свете отповедей. Вольный художник, презрительно обрюхативший дочку олигарха – на-ка тебе, смотри! – из твоего презрения и из ее влюбленности родился ребенок, примиряющий тебя и ее. Отчаянный победитель ментов – на-ка тебе, смотри! – убийца твоего друга спас твоего сына.

Избегая солнца, я шел от японского сада к воротам и бормотал себе под нос так, как будто передо мной летела одна из расставленных повсюду видеокамер и как будто пришло время моего монолога. Я шел и бормотал: вы все примиритесь, дети вас всех примирят, даже когда война, даже когда войска победителей насилуют побежденных женщин, у них потом рождаются дети, и у этих детей по венам течет пополам кровь победителей и кровь побежденных. Так я думал. Глупости какие-то я говорил и думал. Глупости какие-то я бормотал, пока моему взгляду не открылась наконец асфальтовая площадка перед воротами.

На площадке, уткнувшись носом в ворота, стоял мой «Ягуар». Машина была разбита. Бампер валялся под колесами. Капот поднялся дыбом, а из-под капота капала на асфальт какая-то жидкость, то ли тормозная, то ли бензин, то ли масло, то ли жидкость из бачка омывателя. Жидкость эта собиралась в лужу и текла под ворота, на волю, туда, куда хотел вырваться несчастный юноша, предпринявший отчаянный таран, бронированным воротам не повредивший нисколько.

Бедный мальчик! Бедный маленький повар! Наверное, когда он увидел, что младенец не дышит, и когда он принял за кровь лишь слегка окрашенную кровью Ласкину мочу, он решил спасти обоих. Наверное.

Бедный мальчик! Наверное, он подумал, что любимая его умирает, в то время как она жила так ярко, как не жила никогда прежде.

Наверное, он побежал не в кухню за льдом, а на улицу. Наверное, сел за руль последней остававшейся у нас машины, разогнался и протаранил ворота. Бедный мальчик! Наверное, он думал, что ворота вылетят, как в голливудском фильме про терминатора. Бедный мальчик! Воротам хоть бы что, а он – вот он: сидит за рулем, неестественно скривив шею, и очки его валяются на заднем стекле, такой силы был удар.

Я подошел к машине, вытащил Банько с водительского сидения и положил на асфальт. Пульса не было. Дыхания не было. Я попробовал было сделать ему непрямой массаж сердца: надавил на грудь, но сломанные ребра захрустели у меня под руками, а изо рта выплеснулась кровь. Не знаю, почему я не остановился на этом. Попытался сделать ему искусственное дыхание: поднес губы к его губам и ощутил на губах солоноватый вкус еще теплой крови.

Он был мертв, бедный мальчик. Слышишь, Обезьяна? Он не вернулся в Наукоград, чтобы разделить жалкую жизнь своих несчастных родителей. Он погиб. Сражаясь. За тех, кого любил. Потому что он любил кого-то в отличие от тебя, сволочь!

Я стал над телом Банько и заорал в глубину парка всем этим камерам, смотревшим на меня:

– Сволочь!

Потом я взял себя в руки, полез на заднее сиденье, достал из-под заднего стекла улетевшие туда очки и надел на Банько. Почему-то мне показалось, что покойному будет лучше в очках. Потом я открыл багажник, достал из багажника плед и накрыл им юношу с головой. Потом сел с ним рядом и выкурил над ним сигарету. Потом встал и пошел к дому, раздумывая, стоит или не стоит рассказывать Ласке про то, что сделалось с ее другом.